Ratel.kz продолжает публикацию знаменитых записок «Плетенье чепухи» Герольда Бельгера, не увидевших свет при жизни писателя
На снимке: Герольд Бельгер.
Продолжение. Читайте часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6, часть 7, часть 8, часть 9, часть 10, часть 11, часть 12, часть 13, часть 14, часть 15, часть 16, часть 17, часть 18, часть 19, часть 20, часть 21, часть 22, часть 23, часть 24, часть 25, часть 26, часть 27, часть 28, часть 29, часть 30, часть 31, часть 32, часть 33, часть 34, часть 35, часть 36, часть 37, часть 38, часть 39, часть 40, часть 41, часть 42, часть 43, часть 44, часть 45, часть 46, часть 47, часть 48, часть 49, часть 50, часть 51, часть 52, часть 53, часть 54, часть 55, часть 56, часть 57, часть 58, часть 59, часть 60.
Жеңге-жеңеше
Хотя я этнический немец, но у меня тоже есть жеңге (жена старшего брата, в этом контексте – жена старшего товарища. – Ред.) именно в казахском понимании. Одну из них я знаю полвека и ничего худого о ней сказать не могу, хотя всегда чувствовал, что ко мне она с самого начала относилась настороженно, нелюбезно, а точнее сказать – просто недолюбливала. Она постоянно подчеркивала, что я не ее поля ягода.
Склонна она была по всякому поводу меня задеть, уязвить, унизить при внешней толерантности и показной вежливости. Меня это поначалу несколько обескураживало, даже озадачивало, но потом я понял, что так она настроена против всех, кто находился в контакте с ее знаменитым мужем. Впрочем, она и мужа не жаловала, в грош не ставила: помыкала им, шпыняла, подкалывала. Особенно в кругу его друзей и знакомых. Мужа она считала за тряпку, за слугу, за неумеху-бедолагу, который только тщится показаться корифеем неизвестно чего.
Может, она таким образом подхлестывала его честолюбие? Вполне допускаю, ибо она претендовала на даму высшего света. Когда у мужа случались неудачи и разные промахи в творческих интригах или судейских тяжбах, она откровенно злорадствовала. К популярности его относилась насмешливо, ставя ему в укор славу других. Он ее покорно терпел, заводя мелкие шашни на стороне.
Меня с ее мужем связывала общая работа, и я часто посещал этот дом. Даже жил у них по нескольку дней. Она еще с порога встречала меня косым взглядом, выразительно смотрела на мои бахилы и с нескрываемой досадой спрашивала будто ледяной водой окатывала:
– Ты зачем пришел? Тебя Какиша позвал?
Какишей она звала своего мужа.
Бывало, предупреждала:
– А у нас гости.
Это означало: да, у нас гости, важные птицы, элита, не тебе чета. Так что…
У меня запылали щеки, а по хребту пробежал холодок.
– Извините. Я не знал. Зайду позже.
И поспешно ретировался.
Однажды она спросила:
– Что такой смурной? Что-то болит?
– Болит, жеңге.
– Что?
– Душа, – ответил я.
– Душа?!!
И она расхохоталась, хотя ее невозможно было заставить улыбнуться.
– Да, представьте, душа.
– Ха-ха-ха! У него душа болит! Ой, умру! Да где она, душа-то? Как может болеть то, чего в помине нет?!
Я обомлел, сообразив, что у моей жеңге действительно души нет.
И здоровалась она со мной отстраненно, снисходительно.
– Ия, амансың ба? («Ну, здоров ли?»).
И я отвечал ей в тон.
– Э, тіріміз ғой. («Э, вроде пока жив»).
Со временем у меня пошли книги, обо мне стали всё чаще писать, иногда перепадали гонорары. Это обстоятельство мою жеңге особенно раздражало. Как же так?! Книги должны выходить только у ее мужа. Он, конечно, растяпа, но, говорят, корифей, классик, талант. И гонорары должны быть только у него. И она стала здороваться так:
– Ия, байып жатырсың ба? («Что, богатеешь?»).
– Богатею, – отвечал я смиренно.
– Сколько денег накопил?
– Ай, деньги – пішен (сено). Кто их считает?!
– Ну, так подкинул бы нам охапку-другую.
– Хотел было. Да у вас, вижу, и так мусору много.
– А тебе какое дело до нашего мусора?
– Боюсь споткнуться невзначай.
Так мы любезно пикировались.
– Слушай, – сказала она как-то. – Ты вроде знаешь казахский язык. Тебя считают переводчиком. А почему ты называешь меня жеңге?
– А как? Ваш муж по казахскому понятию мне вроде как старший брат. Вы его байбише. Значит, для меня жеңге.
– Не «жеңге» надо говорить. – Она поджала тонкие лиловые губы. – А же-ңе-ше. Понял?
Нет, жеңеше (ласковое обращение к жене старшего брата. – Ред.) я ее назвать никак не мог. Слишком нежно, любовно, слащаво.
Она темнела лицом, когда ее муж (азартный игрок) начинал рубиться со мной в шахматы. Играл он абсолютно беспомощно, и его бесконечные проигрыши угнетали ее. Ну, нельзя же, чтобы ее муж, корифей, проигрывал какому-то встречному-поперечному.
– Давай-ка со мной! – рвалась она к доске.
Но играть с ней я наотрез отказывался. После чего она меня и вовсе запрезирала.
Вообще-то одну партию я с ней как-то сыграл. Она двигала фигурами, непременно приговаривая: «Ага, он нацелился сюда, а я пойду туда. Он объявит шах, а я прикрою короля офицером. Он пожертвует коня за две пешки и выдвинет туру. И тогда я отступлю королем…».
Вот так она долго размышляла-комментировала, прежде чем делала, наконец, ход.
И я решил никогда больше с ней не играть.
Однажды мы с ее мужем только сели было за шахматную доску, как она незаметно подкралась и в раздражении пнула доску так, что фигуры, подпрыгнув, разлетелись по всей комнате.
Муж застыл с открытым ртом, а жеңге пробурчала:
– Дома сметаны нет, а он шахматами забавляется!
Я встал и тихо ушел. Всю жизнь жеңге силилась внушить, что она по всем параметрам выше мужа, хотя он классик, и корифей, и еще бог знает кто.
Такой типаж!
На старости лет очутилась у разбитого корыта, а хорохорится по-прежнему, изображая из себя незаурядную персону. Ай да жеңге-жеңеше!
* * *
Всё имеет свою национальную окраску. Даже стычки-потасовки. Как дерутся немецкие бурши-увальни, я знаю только по литературе. Дрались как на кулаках, так и на шпагах. Куролесили, пишут, дай Бог.
Не видел. В той среде не жил.
Еще мальцом в поволжских дрофах Гнаденфлюрского кантона на немецких гулянках-посиделках, на свадьбах, на днях рождениях я не видел ни одной драчки. Я и немецких ругательств-то не слышал, кроме «Сакрамент!» и «Доннер-веттер!» и еще двух-трех нецензурных слов. Отец мой вообще всю жизнь обходился без бранных выражений на любом языке.
Из воспоминаний мамы я знаю, как в 20-х и начале 30-х годов прошлого века, во время раскулачивания и коллективизации, случались памятные драки по классовым различиям (активисты «Союза бедноты» и так называемое «кулацкое отродье»), а также из-за девок. Бились, рассказывала мама, смертным боем: в ход шли кастеты, дубинки, тесаки, плетки, колья, зубья бороны, железные прутья. Об иных побоищах говорили на все лады годами. Бывали регулярные стычки между соседними деревнями – лютеранами и католиками.
Празднества поволжских немцев я еще застал.
Играл, как правило, духовой оркестр. Его сменял струнный. Пели старинные народные песни. По многу раз особенно слаженно «Schön ist die Jugend», разные самодельные шнёкель-частушки на злобу дня. Танцевали. И не как попало, а чинно, торжественно, по всем правилам, разбившись на команды по шесть-восемь пар, притопывали так, что половицы скрипели-гнулись, танцоры друг друга подзадоривали, ярили громкими возгласами-вскликами: «Ю-хей! Ю-хай! Оп-сасá!» Веселились от души.
Откалывали номера, забыв обо всех делах-заботах. Столы ломились от яств: свиные сосиски, студень, креббели, клёцки, соленья, пироги с мясом, с ливером, с яблоками, грушами, смородиной, пасленом. Иногда поросенок, поджаренный, подрумяненный на вертеле.
Было это перед войной, аккурат в урожайные годы, и теперь мне чудится, что жили тогда поволжские немцы вполне зажиточно.
Скорее всего, так оно и было.
А пили – смешно говорить – по нынешним меркам самую малость. Весь праздничный стол украшал один пузатый графин с домашней наливкой или бражкой и две-три чекушки водки. Стопки были с наперсток из толстого стекла вместительностью, думаю, 15-20 граммов и рюмашки на высоких ножках такого же примерно объема. Залпом стопочку никто не выпивал, это считалось крайне неприличным, постыдным.
Пили в два-три приема под настроение. И всем было весело. Пьюхой в родительском селе Мангейм слыл мой дядя, онкель Фриц. О нем с некоторым ужасом говорили, что он пьет доппельт, т. е. осушал аж две стопочки. Выпив, он выделывал длинными ногами такие замысловатые па и так лихо дурачился, что все вокруг умирали со смеху. Сын его Вольдемар и дочки Вера, Вильгельмина и Виктория на мандолине, гитаре и балалайке играли специально для отца озорную польку.
Пишу о том, что видел.
Веселье длилось обычно всё воскресенье. И никаких драк, стычек, столкновений-недоразумений не случалось.
А вот урусы дрались свирепо, не понарошку, а по-настоящему. Унять-разнять драчунов было почти невозможно. Они сходились на ристалище, где исход был один – победа. Зрелище было страшным. Пыль столбом. Мат раскатывался многослойный и многоцветный. Размахивали кулаками, пинали по самым чувствительным местам, норовили бить по мордасам, разбивали носы, закатывали звонкие оплеухи. На кровь не обращали внимания.
Я это видел и на Волге, в Солянке, где отец работал недолго лекарем, и в Казахстане, и даже в фойе Союза писателей, на разных тусовках. И каждый раз удивляло меня то, что после таких бесшабашных побоищ драчуны на другой день пили мировую, будто ничего и не было. На подобное, кажется, способны только урусы. О кавказцах судить не могу.
Жил в нашем ауле один лихой урус-малай.
Рыжий, конопатый, жилистый, мутноглазый сорвиголова лет семнадцати-восемнадцати. Единственный сын аулсоветской уборщицы и жалмерки тети Иры. Ох, агрессивный был, конфликтный. Дрался – любо-дорого смотреть. Против пятерых аульчан смело шел один. Бил руками, ногами, калганом-башкой так, что здоровенные джигиты отлетали прочь.
Он часто уезжал и пропадал месяцами в криминальном Кызылжаре, где якобы снюхался с бандитской шайкой и отборным жульем.
Вполне возможно.
Помню, старшеклассники-интернатовцы во главе с местным забиякой-батыром решили проучить Лёньку-наглеца. Собрались человек двадцать храбрецов, подловили как-то Леньку возле аулсовета, взяли его в плотное кольцо, не скрывая своего зловещего намерения. Надо же! Двадцать джигитов на одного Ленку! Я подумал: теперь Леньке капут. Измочалят, запинают, затопчут.
Не тут-то было.
Ленька мгновенно сориентировался, выхватил откуда-то увесистую железяку, издал дикий клич: «Кар-рамба! Полундра!» - и ринулся чертом в самую гущу карателей.
– Ой-бай! Ой-бай! – зашлись они дурниной и разбежались-рассыпались кто куда, трусливо оглядываясь издалека.
– Эй! Собачьи дети! Куда драпаете? – завопил хрипло Лёнька. – А ну, подходи!
Никто не подходил даже на расстояние брошенной палки.
Директор школы, сухорукий сморчок, наблюдал за этой сценой с крыши своего сарая.
Той же ночью, ближе к рассвету, дом директора охватил огонь.
А Лёнька исчез. Как в воду канул.
О его дерзкой выходке шептал-гудел весь аул. Мне показалось: с восторгом.
Через несколько лет прошел слух, что Ленька погиб в какой-то разборке то ли в парке Кызылжара, то ли на базаре Омска.
А я с тех пор сделал вывод: урусов в драке не одолеть и лучше с ними не связываться.
Фото: rus.azattyq.org.
Ratel.kz выражает благодарность режиссеру Ермеку ТУРСУНОВУ за подготовку записок Герольда БЕЛЬГЕРА к печати.
