Межнациональный конфликт глазами стороннего наблюдателя
В марте 1992 года я вычитал в "Комсомолке" объявление азербайджанского информационного агентства "АссаИрада".
Агентство приглашало всех журналистов постсоветского пространства приехать в зону конфликта и своими глазами увидеть происходящее.
Объявление появилось вскоре после Ходжалинской резни, когда было убито несколько тысяч беженцев, пытавшихся уйти на территорию, контролируемую властями Азербайджана.
Я был молод, не очень умен и страшно тщеславен. Хотелось героического репортажа из горячей точки и признания.
Руководство телеканала, где я работал, отпустило меня и еще одного журналиста, но без командировочных, на свой страх и риск. Азербайджанская сторона оплачивала все расходы на дорогу и пребывание в стране.
У нас была видеокассета и зачем-то микрофон. Камеру нам не дали.
После поездки я так и не решился написать о том, что видел и слышал. Было какое-то ощущение, что сорвусь, встану на одну из сторон. Но все, что видел там, не укладывалось в черно-белую картину борьбы добра и зла.
Странности начались с депутатской комнаты бакинского аэропорта. С десяток съемочных групп, каждого западного журналиста сопровождала свита из оператора, режиссера, звукорежиссера и переводчика, вызывая у нас и зависть, и дикий стыд, когда мы сообщали, что мы представляем казахстанский телеканал. Те смотрели на нас и не могли понять, куда эти телерепортеры поперлись без камеры, не говоря уже об операторе.
Первая попытка сесть на самолет, вылетавший в пограничную с Карабахом зону, не удалась. Из самолета вышел человек с пистолетом в руке и сообщил, что они полетят в Ленкорань. Потом выяснилось, что борт просто забрала себе какая-то вооруженная группа людей.
Мы несколько часов провели в депутатской комнате.
Посреди зала был накрыт стол, за которым сидели серьезные люди в кожаных плащах, с золотыми перстнями и часами. По тогдашней моде так выделяли себя коммерсанты и бандиты. Они пили коньяк, закусывая черной икрой.
Я задремал, а мой коллега потом мне рассказал, как подслушал их разговор. Оказалось, что ребята обсуждали, по каким ценам они будут поставлять бензин армянским партнерам. Это было первое недоумение от войны.
В Агдаме мы ходили за гидом, слушали людей, пытаясь понять, зачем мы здесь.
В актовом зале дома культуры расположились милиционеры, вернувшиеся с передовой.
Молодой парень, сидя на спинке кресла следующего ряда, рассказывал о войне. Глаза были красные, горячась, он хватал автомат и перекладывал его с места на место. Почему-то оказывалось, что ствол все время смотрел мне грудь. Ряды были узкими, деваться было некуда, поэтому приходилось отодвигать автомат в сторону. Он извинялся, но через минуту ствол снова смотрел на меня.
Мы говорим на улице с моим ровесником. Он говорит, что уже год воюет. На вопрос, почему всего год, хотя конфликт длится уже четыре года, он отвечает, что год назад ракетой, упавшей во двор, убило его сына.
Есть какое-то странное несоответствие его руки и автомата в этих руках. Потом я сообразил – у него руки сельского мужчины, привыкшие держать лопату или мотыгу. Когда человек возделывает землю с детства, пальцы рук не разжимаются до конца, словно готовясь взять черенок инструмента. Но теперь война и месть стали смыслом его жизни.
Мужчины – местные и беженцы - собираются в небольшие группы и часами о чем-то говорят. Сады, виноградники, все заброшено, люди живут новостями из столицы и с передовой. Все говорят о зверствах, ритуальных убийствах и других ужасах, которые для людей стали обыденностью.
Нас ведут к обстрелянным ракетами домам. А ночью рядом с гостиницей греет двигатель машина с ракетной установкой. Огромное чудовище, убивающее людей.
Потом нас отвезли в Барду, где в огромном особняке какого-то местного богача расположился пункт Евровидения.
Спутниковые тарелки, ряды мониторов и пультов для монтажа, десятки съемочных групп, приезжающих, чтобы перегнать видео и поговорить по спутниковой связи с редакциями. Пара минут разговора стоит как наша зарплата за месяц.
Мы слоняемся без дела, наблюдая с завистью за работой профессионалов.
На фоне португальской съемочной группы мы выглядели бездельниками.
Внезапно напряженная работа журналистов прерывается и все собираются возле одного из мониторов.
На экране видео с обстрелом из установки "Град". И рассказ автора сюжета о том, как ему удалось это снять.
Съемочная группа несколько дней провела в Баку, добиваясь разрешения на съемки боевых действий. И когда они добрались до места, выяснилось, что именно в этот день стрельбы не будет. Но за сто долларов ракетчики согласились дать залп.
Журналисты других телеканалов, которым не так повезло с "картинкой", тут же покупают видео для своих сюжетов. Всего несколько секунд.
Мысль о том, что на той стороне кого-то могло убить, оглушает меня.
Все последующее воспринимается как один сплошной сюр.
Мы знакомимся с Чингизом МУСТАФАЕВЫМ. Это герой Азербайджана, фронтовой журналист. Он не снимает бронежилет и ходит с пистолетом. За его голову назначена награда в миллион долларов.
Он был первым, кто попал на склоны, усыпанные трупами беженцев. Он снимал тела, рыдал, но сквозь слезы просил сопровождающих перевернуть убитого ребенка, чтобы он мог снять лицо.
Чингиз дает нам телефоны своих друзей, которые перегонят нам его съемки. Кассета все-таки пригодилась.
Через несколько месяцев Чингиз Мустафаев погиб от пули снайпера. Уже тогда, разговаривая с нами, он уже знал о том, что его ждет. Но понял я это только годы спустя.
В центре Баку, в мемориальном комплексе, где хоронят павших бойцов, мужчина в камуфляже стреляет из автомата в воздух, стоя возле могилы близкого человека. Никого это не удивляет.
Рейс Баку-Алма-Ата, очередь людей с огромными тюками товара. С удивлением посмотрев на пассажиров с маленькими сумками, нас пропускают вперед. Нам не нужно возиться с весами и перегрузом, и очередь к нам благосклонна.
Только с третьей попытка самолет смог приземлиться в Алма-Ате. Из-за тумана мы дважды улетали в Балхаш.
Последнее потрясение – разговор с попутчиком. Оказалось, он летит в Казахстан, чтобы отсидеть остаток срока в колонии. Ему дали отпуск и теперь он возвращается за решетку. У меня это не укладывается в голове. СССР развалился, нет больше страны, по законам которой он был осужден, он мог бы остаться в Азербайджане. Зачем ему еще несколько лет заключения?
Он отвечает: если останется дома, его заберут на войну. Но он не хочет воевать, лучше досидеть положенное в колонии.
Его откровение окончательно убивает мое желание писать о поездке.
Посмотреть на войну со стороны Армении мне не удалось. Но скорее всего, там бы я увидел и услышал примерно то же самое, плюс-минус. Потому что нет никакой правды в войне. Есть одна непрекращающаяся трагедия двух народов.
Только длинный ряд свежих могил в городском сквере Агдама и конвейер похорон. Детские могилы выделялись игрушками, сложенными у изголовья. И женщины, раздирающие ногтями лица в кровь.
На наспех сделанных могильных знаках была одна жуткая примета – разные даты рождения, но день смерти был один на всех - у стариков, молодых и детей.
