По субботам Ratel.kz публикует главы из будущей книги режиссера и писателя Ермека Турсунова
С людьми всё просто. Людей следует делить на две категории: на тех, кто понимает МАЛЕВИЧА, и на тех, кто его не понимает.
Те, кто не понимают, становятся моими друзьями. Или добрыми приятелями. Те, кто понимают…
Ну, я не могу сказать, что они становятся моими заклятыми врагами, но общение у нас почему-то не складывается. Поэтому Малевич для меня - как некий знаменатель. Как дозиметр. Как некий инструмент, которым можно безошибочно определить внутреннее состояние человека. На какой волне он живет и на каких частотах функционирует.
Это не значит, что в моем понимании поклонники Малевича все сплошь – дураки. Нет. Скорее, наоборот. Обычно они травмируют меня своим интеллектом. Ведь, чтобы понимать Малевича и тех, кто с ним на одной волне, надо прочитать уйму зубодробильных книг или же прослушать хренову тучу искусствоведов и психоаналитиков. Без них понять и тем более принять Малевича сложно, если не сказать что невозможно в принципе. А я, честно говоря, не очень верю тем художникам, которых не поймешь без мозгоправа. Если убрать все их пышные комментарии, вычурные расшифровки и пояснения, короче, если выкинуть из контекста все это словоблудство, то ты остаешься один на один с «Черным квадратом». И чувствуешь себя идиотом. А я не люблю, когда в меня тычут моим невежеством. А прикидываться внезапно прозревшим я не могу.
Об этом же говорил, правда, в более деликатной манере, один из наших мастеров (в молодости Ермек Турсунов учился на Высших сценарных курсах в Москве. – Ред.) – Владимир Яковлевич МОТЫЛЬ, тонкий художник и светлый интеллигентнейший человек.
Он не принимал Малевича. Он говорил, что в искусстве больше всего не любит искусственность. Вроде бы словесный каламбур и ничего больше. А вот и – нет. И об этом стоит подумать.
А насчет сортировки людей по Малевичу – это я уже сам придумал. И не раз убеждался – работает.
Вообще я заметил. Те, кто за Малевича, - люди по большей части вычурные. «С достоевщинкой», что называется. Одеваются с выдумкой и следят за модой. Осенью и весной носят длинные шарфы с бахромой. Едят овощи с фруктами. Мясо – редко. На горячее – суши. На десерт – франежепан с клубникой или же парфе Гран Марнье. Запивают всё это минеральной водой Bling H2O или абсентом. Вилку держат в левой руке, а бокал – за ножку.
В кофейнях пьют кофе.
Они читали ДЖОЙСА и смотрят ТАРКОВСКОГО с ПАЗОЛИНИ. Обожают Энди УОРХОЛЛА, а ШВАРЦЕНЕГГЕРА считают быдлом.
Те, кто Малевича принимают за шарлатана, надевают на себя с утра то, что висит с краю, и едят руками. Причем – все. В первую очередь, конечно, мясо. Вегетарианцев считают малахольными, а бокалы держать не умеют. Поэтому наливают в стакан. Так надежнее.
Джойса они используют в качестве снотворного, а Шварценеггер в их понимании – клевый мужик. Настоящий и прикольный.
В кофейнях они заказывают чай и пирожки с картошкой.
Те, кто за Малевича, при разговоре всплескивают руками и при встрече делают чмоки-чмоки.
Те, кто против, здороваются размашисто, смеются громко, а на прощание могут дружески дать пинка под зад.
Те, кто – за, когда удивляются, произносят «Вау!», а когда натыкаются где-нибудь на репродукцию «Квадрата», замирают и стоят, заломив руки.
Те, кто – против, столкнувшись с чем-нибудь удивительным, хлопают себя по бедрам и выкрикивают: «Аххренеть!». А когда натыкаются на «Квадрат», проходят мимо, даже не догадываясь, что это – картина. Они думают, что это – слуховое окно, прикрытое фанерным листом.
В гендерном вопросе также присутствуют сплошные различия.
Дамы, что за Малевича, чаще всего ухожены и стригутся строго у своих мастеров. Раз в неделю посещают маникюр. Одежду покупают в дорогих бутиках или заказывают у известных кутюрье.
Женщины – противники Малевича – пострижены под полубокс, на маникюр не заморачиваются и красят ногти дома, одеваются на барахолке, а голову моют не отдельно, а вместе со всем остальным телом.
Мужчины, те, что за Малевича, склонны к депрессии и к чудачествам. Ноги ровные или иксом. У женщин особым успехом не пользуются, часто не ухожены и часто голодны. Выделяются в толпе своей худобой и претенциозностью. Женятся для порядка. Время свое проводят в летних кафе и на модных тусовках. В разговорах редко уступают дамам в словоохотливости.
Мужики, которые против Малевича, смотрят футбол и болеют за «Барселону». При этом модельного РОНАЛДУ они презирают, причисляют его к пижонам, отдавая свое предпочтение мужиковатому МЕССИ.
К тридцати годам у многих из них появляются жизнерадостные животы и куча ребятишек. Женам они поголовно изменяют, раз в неделю, но ночуют всегда дома.
Крепкие хозяйственники. Все несут в дом, но у каждого припрятана заначка.
Любят мальчишники, ходят в бани и пьют пиво. Рассказывают скабрезные анекдоты и могут на спор потушить спичку собственным пуком с расстояния в сорок сантиметров.
Женщины, что за Малевича, манерно читают на память АХМАДУЛЛИНУ и посещают балет. Родятся и воспитываются они, как правило, в зажиточных семьях.
Женщины, что против, читают журнал «Лиза» и поют в караоке ПУГАЧЕВУ с АЛЛЕГРОВОЙ. Происхождением они обязаны по большей части гегемону. Воспитанием – пенсионерке тетя Паше, соседке по подъезду.
Мужчины, что за Малевича, предпочитают разумный диалог грубой физической силе.
Мужики, что против, решают все противоречия исключительно на кулаках.
Мужчины, что за Малевича думают, что ТАЙСОН – это порода собак. Или остров во Вьетнаме.
Мужчины, что против, искренне уверены, что ЛАГЕРФЕЛЬД – это концлагерь в Польше.
Мужчины, что за Малевича, откусывают по кусочку и пьют мелкими глотками.
Мужчины, что против, разговаривают с набитым ртом и выпивают все залпом...
И так далее. И всё в таком же духе. Я могу долго, но просто не об этом разговор. Разговор – о другом. Разговор – о сортах человеческих. Это ж интересное дело.
Разок БУРХОНОВ – будущий режиссер-документалист, приехал в Москву из Душанбе. Это был тихий незаметный паренек с выразительными персидскими глазами. Ими он смотрел на этот мир с нескрываемой печалью и досадой. Мне казалось, что питается он святым духом, а живет из чувства безысходности. К примеру, я ни разу не видел, чтобы он ел. Или просто жевал. Или – улыбался.
Нужно ли говорить о том, что Разок был из тех, кто целиком и полностью – за Малевича. Он не то чтобы понимал и принимал его. Он в нем жил. Он в нем тонул.
Репродукция «Черного квадрата» висела у него над кроватью. Я часто заставал его в замершей позе напротив картины. Он смотрел на нее, пребывая в глубокой нирване. Заходя к нему, я всякий раз испытывал неловкость. Поскольку знал, что нарушаю его медитацию. Его космос. Мне всегда казалось, что я врываюсь, когда он только что миновал Альфа Центавру и подлетает к Гончим псам. Но деваться было некуда, потому что у него всегда было чем поживиться.
- Здорово, Разок, - вламывался я к нему с шумом. - Дай хлеба. В долг.
Разок, не поворачивая головы, молча указывал на буфет.
Я проходил к буфету, отрезал половину буханки и уходил.
- Спасибо, Разок. Я тебе завтра верну.
Разок отвечал беззвучным кивком.
На следующий день я заявлялся к нему снова.
- Здорова, Разок, я тебе хлеб принес.
Разок сидел все в той же позе, подперев голову руками. Не удостаивая меня даже взглядом, он снова указывал на буфет.
Я проходил в комнату и оставлял булку на столе. Разок не двигался. Он был в «Квадрате». Целиком. С головой и ногами.
Не думаю, что это была какая-то демонстративная форма протеста. Или скрытый вызов существующему положению вещей. Или мнимая пощечина миропорядку. Нет. Просто он был с Малевичем на одной волне. И эта волна уносила его в океан, с которого не было видно земли.
А однажды произошел такой случай.
Мотыль читал лекцию по «Белому солнцу пустыни». Если я не ошибаюсь, это был первый советский боевик, снятый в традициях романтического вестерна, с замечательными актерами в главных и второстепенных ролях.
Владимир Яковлевич рассказывал, как он ее снимал, с какими трудностями пришлось столкнуться на разных этапах подготовки, приводил любопытные факты, которые всегда сопровождают процесс создания фильма.
О ЛУСПЕКАЕВЕ очень тепло вспоминал. Ну, казалось бы, что может быть интереснее? Сам автор рассказывает о культовой картине всех времен и народов. Причем у Мотыля была какая-то своя неуловимая ораторская аура. В нем сочеталась мягкость доброго человека и жесткость бескомпромиссного художника. И голос у него был такой негромкий, надтреснутый, без особых подъемов и падений. И вроде бы такие вещи рассказывает, другой бы не выдержал, стал бы живописать и колоратурить. Нет. Обо всем ровно, без прикрас и без расцветок. Интересная манера.
И вот сидим мы, Высшие курсы в полном составе, и слушаем большого Мастера. Слушаем про восемнадцать месяцев съемки в Каракумах…
Уму непостижимо. Столько всего!
Оказывается, в тот год в Каракумах не было нужного песка. В смысле песок, конечно, был, но не такой, какой мы видим в кадре. Оказалось, в тот год пустыня вдруг зацвела. Покрылась мелкими кустами и разнотравьем. Такое там случается раз в сто лет. И Мотыль на геологическом вертолете сутками летал над Каракумами, искал подходящую натуру. В итоге нашел место возле Туркменского канала. Там песок был более или менее чистым. Но все равно приходилось нанимать армейские полки, которые боролись с растительностью. В кадре должен был быть сплошной знойный безбрежный песок. А попробуй прополоть пустыню…
Но это было только началом проблем.
Первые куски отснятого материала отправили в Госкино. Там, чиновники их просмотрели и, как водится, всё забраковали. Дошло до того, что постановили сменить режиссера. На место Мотыля предлагались Владимир БАСОВ и Михаил ШВЕЙЦЕР. Серьезные режиссеры. С именами.
Неизвестно, какой была бы картина, случись такому. Я не говорю, что обязательно плохая. Она была бы просто другой. Творческий процесс – это ведь такое дело. Сродни лотерее: получится - не получится.
Иной раз вроде как идеальные условия созданы: и деньги нашлись, и актеры собраны лучшие, и группа замечательная, и время есть на подготовку… А в итоге – нет картины.
И наоборот. Группа собрана как попало, актеров утверждали второпях, сроки горят синим пламенем, денег с гулькин х…
А потом смотришь, и что-то там творится в кадре такое, непонятное, до спазмов в горле. Так что бог его знает, как оно всё происходит. Не поймешь и не объяснишь. Режиссеры по большей части не знают.
Это кинокритики всё знают. И киноведы. Они и объясняют потом авторам – что у них там такое задумывалось и что потом вышло. Они ж умные, эти критики. И начитанные. Слова всякие знают – трансцендентальные.
Но в тот раз, слава богу, и Басов, и Швейцер проявили творческую солидарность и от сладких предложений чиновников отказались. Проявили благородство, столь непопулярное в наше время.
Съемки расконсервировали. И Мотыль продолжил свою работу.
И снова начались разные разности. Грустные, веселые, смешные, печальные… Всякие.
Мотыль вспоминал, как закапывали Саида.
Промучились весь день. Яма не выкапывалась. Песок сухой, всё время осыпается. Невозможно. Гребешь лопатами, а все впустую.
Наконец, закопали с горем пополам МИШУЛИНА, и тут поднялась буря. Заново откапывать актера Мотыль не разрешил. Велел накрыть навесом и бедный Спартак Васильевич, пока буря не закончилась, находился в яме с торчащей наружу головой. А песок горячий. Пустыня все-таки. Ящерицы бегают, скорпионы, тарантулы. Нечисть всякая. Ужас.
На всякий случай гримеры находились рядом, отгоняли насекомых и следили за тем, чтобы грим не потек. И поили актера холодной водичкой из того самого чайника.
Вспоминал Мотыль и про непутевого Петруху. Актера – Николая ГОДОВИКОВА. Так уж сложилась у него судьба. Попал в ситуацию, схлопотал срок, отсидел. В итоге сломался.
Да много всего разного рассказывал Мотыль. Тяжело шла картина, и судьба у ней складывалась непростая. И все те, кто так или иначе пересекался с этим фильмом, по-разному входили и выходили из нее.
Наконец картину смонтировали. Озвучили. ОКУДЖАВА написал замечательную песню. Марк ЗАХАРОВ – закадровый текст. Словом, закончили. Настал день ее приемки. Собралась высокая комиссия в лице все тех же больших начальников.
И картину стали рвать на части и растаптывать. Претензии были следующего порядка:
- Что это такое? Таможенный работник ест ложками черную икру! Откуда она в таком количестве?
- Что за буржуазные повадки у этого бездельника? Почему у него в палисаднике гуляют павлины?
- Он же не иранский шах! Тем более в такие тяжелые времена. Кругом идет гражданская война, а он тут устроился со своей жинкой на берегу моря, в особняке с высоким забором, в царских условиях - и пьянствует.
- И что это за огромные бутыли? Кто из таких пьет? Может быть, хохлы? Что вы имеете против хохлов?
- И что это за фраза такая: «За державу обидно». А что, разве ЛЕНИНУ не было обидно? Ему было обидно за весь угнетенный пролетариат! Но он же не орет об этом на весь мир, заливая свое горе самогоном...
И так далее, и тому подобное. Много грязи вылили и утопили в ней авторов.
В итоге положили фильм на полку.
И вышли они, Мотыль с Окуджавой, в парчок неподалеку, и молча просидели там в тенечке неизвестно сколько времени.
Булат Шалвович впоследствии запил. А Мотыль, опустошенный и разбитый, отправился на юг. К морю. Надеялся, что вода смоет горечь. Да и отоспаться хотелось. Постановочных никаких ему не выплатили, перспектив приятных не светило.
Прошло два года.
И тут случилось то, что святые отцы в просторечии объясняют провидением.
Брежнев собрался на выходные к себе на дачу и попросил привезти туда какую-то американскую картину, какой-то вестерн, забыл я, черт побери, название. И понеслись курьеры в строгих пиджаках в Белые столбы. В Госфильмофонд. Сунулись к тамошним начальникам, а нет того американского фильма. Кто-то забрал и не вернул. А искать – времени нет. Перевернули все вверх дном – нет картины.
Что делать?
И тогда завскладом, дядя Федя, собирает всю свою бригаду: уборщиц, сторожей, охранников, шоферов - и говорит:
- Ну чё будем делать, мужики? Надо чё-то делать, а то бошки всем поотрывают…
Еще раз, для очистки совести, прочесали всё сверху донизу, просмотрели все яуфы в коробках без надписей. Бесполезно. И тогда один из сторожей, обладавший, к счастью, утонченным киношным вкусом и хорошей памятью, предложил:
- А давай наш вестерн пошлем!
- Какой-такой – наш?
- Ну, «Белое солнце»…
- Какое-какое солнце?
- Белое!
- А ты что, его видел?
- Да.
- Ну и как?
- Нормалёк.
- А-а-а… Ну ладно, хрен с ним! Давай.
И послали.
Конечно, никто из них, включая самого дядю Федю, не знал, что данный фильм закрыт по идеологическим соображениям. И что отправлять его первому лицу государства на выходной просмотр обещало в скором будущем всем присутствующим массу захватывающих приключений в духе того же вестерна. И что в этих приключениях им, возможно, отведут главные роли...
Так или иначе – «Белое солнце пустыни» поехало на дачу к БРЕЖНЕВУ.
Никто в тот момент не знал, что над головой завсклада и одновременно над головой председателя Госкино СССР Филиптимофеича ЕРМАША невидимая рука злого рока занесла топор.
Однако Брежневу картина понравилась. Говорят, что он даже сидел и напевал себе под нос «девять граммов сердца…». А рано утром позвонил тогдашнему министру культуры и прокряхтел:
- Молодец. Хорошее кино делаешь.
Министр, надо полагать, стал лихорадочно перебирать в уме все тогдашние картины, не совсем понимая – о какой именно речь. Брежнев подсказал:
- А эта… которая эта – «Белая солнце светит в пустыне»…
После такого разговора министр, естесссно, рванул в Госкино, собрал своих гарных хлопчиков, и они там в спешном порядке стали вспоминать – куда подевали картину? Потом, так же второпях, переписали бумажки с заключениями. И только после этого «Белое солнце» вышло на широкий экран. И далее уже произошло то, что произошло.
Фильм стал культовым. Его сделали своим талисманом космонавты. Ее считают своей таможенники. Ее просмотрели миллионы. И еще долго будут смотреть. Есть такие картины, которых боится время.
Словом, дальше наступило счастье.
…Так вот, насчет Малевича. Я ж совсем забыл, с чего начал.
И вот сидим мы, значит, на Мотыле, и вдруг посреди лекции, не говоря никому ни слова, поднимается со своего места Разок и направляется к выходу. У всех от неожиданности вытянулись лица. И все как-то застыли, одеревенели. Перестали дышать.
А у Мотыля даже голос не дрогнул. Он как сидел, болтая ногой, на краешке стола, так и остался сидеть. И даже рассказа своего не прервал.
А дверь находилась от него в двух шагах. По правую руку. И, чтобы покинуть помещение, надо было непременно пройти рядом с ним.
Разок и прошел. И даже не глянул на Мотыля. И Мотыль на него не посмотрел.
Всё это напоминало какую-то дурную мизансцену из постановок театра абсурда.
И вот уже Разок миновал Мотыля, и вот он уже дошел до двери, и вот он уже взялся за ручку и потянул на себя, и тут вдруг своим ровным, где-то даже монотонным голосом Мотыль обращается, как бы между прочим, даже не поворачивая головы:
- Разок, - зовет он.
- А? - отзывается Разок, на секунду задерживаясь у двери.
- Вы уходите? - спрашивает Мотыль.
- Да, - отвечает Разок.
- Вам неинтересно?
- Нет.
- Хорошо, - не возражает Мотыль и заканчивает. - Идите. Но учтите, вернуться вы должны как минимум гением.
И – отпустило. И – задышалось. И как будто кто-то снял палец с курка.
Засмеялись все. Засмеялись и захлопали.
А Разок ушел.
Так что не люблю я Малевича. И не понимаю. Не идет - ну хоть убей.
