Творческий вечер лучшего российского писателя состоится вечером 12 мая в алматинском отеле Rixos
В четверг, 12 мая, в алматинском отеле Rixos состоится первый в Казахстане творческий вечер Дмитрия БЫКОВА «Счастье», организованным московским лекторием «Прямая речь» и алматинским Лекторий.kz.
В 2009 году Дмитрий Львович письменно ответил на мои вопросы. Некоторые ответы на них актуальны до сих пор.
- Дмитрий Львович, прежде всего утолите мое любопытство, которое гложет уже долгое время. Для меня как репортера и любителя странствий одно из самых любимых ваших произведений – репортаж о путешествии в перуанскую деревушку Nahui. Заканчивается он таким абзацем: «А следующий мой маршрут проляжет, надеюсь, в Нигерию. Там есть небольшой поселок Pisda. И главный редактор позвонит мне на мобильный и спросит: «Быков, ты где?» А я ему отвечу в рифму – и это впервые будет правдой». Вы добрались-таки в нигерийский поселок с таким родным названием? Звонил ли вам редактор? И ответили ли вы ему, что хотели?
- Такая поездка стоит порядка 8 тысяч долларов на одного, у меня сейчас их нет. В Нигерии идет гражданская война, ехать на юго-восток страны можно только с охраной, нанять охрану – только в Лагосе, так что придется ждать более спокойных времен. Интересна не Pisda сама по себе (как и в жизни, собственно): интересно ее окружение. В непосредственной близости от нее расположены поселки Suka и Gadina. Если только это не чей-то розыгрыш (а сайт вроде достоверный и уважаемый), поездка в этот золотой треугольник могла бы стать увлекательнейшей из моих командировок. Приглашаю спонсоров и отважных попутчиков. Кризис не дает осуществить давно задуманную командировку в Логон (Чад), на истинную родину Пушкина, обнаруженную Игорем Даниловым. Насколько мне известно, поэзия там очень почитаема, национальные традиции в этом смысле огромны, есть даже особый разряд шаманов, занятых сочинением стихов. Их перевод прояснил бы корни пушкинских сюжетов, его подсознательные инварианты, как называет это Жолковский. Но Камерун и Чад требуют за организацию поездки бешеных денег, потому что добираться из Нджамены до Логона без проводника – значит наверняка пропасть. Всё равно рано или поздно я в Африку попаду – есть такая подсознательная уверенность, непонятно на чем основанная. Вероятно, для всех русских коллег и последователей Пушкина, независимо от масштаба, она нечто вроде Святой Земли.
- Когда я впервые позвонил вам, то вы чуть ли не сразу предложили: «Встретиться в Москве и выпить – не проблема». Неужели времени хватает еще и на это? Ведь выпивка – мощнейший хронофаг, особенно на следующий день после приятного времяпровождения. Или вы счастливо избавлены от последствий, который называются бодун?
- «Выпивка» - давно уже псевдоним обычных посиделок в любимых местах, в «Рюмочной» на Никитской, скажем, или в «Сим-Симе». Я не пью последние лет семь, с тех пор, как обнаружил у себя склонность наутро после возлияний испытывать сильнейшую и беспричинную тревогу. Никаких других последствий сроду не было, но эти приступы были тяжелей всякого похмелья. Связь между ними и выпивкой я быстро установил и теперь ограничиваюсь двумя-тремя рюмками, предпочтительно чего-нибудь крепкого вроде «Арцаха» или абсента. Почему-то это действует меньше.
- Нет ничего необычного в том, что автор любит своего героя. Но в ваших отношениях с Пастернаком (именно не «к Пастернаку», а «с Пастернаком») в одноименной книжке из серии ЖЗЛ мне привиделось ощущение в буквальном смысле кровного, генетического родства. Причем на протяжении книги эта связь эволюционирует. Когда вы пишете о юных годах поэта, в ваших словах порой сквозит по-отечески любящая снисходительность. Когда рассказываете о зрелости Бориса Леонидовича – текст пропитан сыновней почтительностью, граничащей с восхищением. Пастернак и в самом деле до такой степени ваше всё, что вы чувствуете себя его родственником?
- Ну что вы. Никакой взрослой снисходительности (жаль, если так кажется), а мысль о генетическом родстве показалась бы мне непозволительно самонадеянной. Тут другое – Пастернак сформулировал и жизнью проиллюстрировал несколько важных положений, определяющих, как мне кажется, смысл русского христианства. Русское христианство – особое, со множеством уточнений, «привязок к местности», поправок на национальный колорит и пр. Великий труд – привязать всемирное учение к национальной почве. Над этим начал работать еще Толстой, но Пастернак, как мне кажется, не обладал толстовской гордыней, а потому преуспел больше. Так или иначе, его опыт неизбежен для любого, кто в российских условиях сделает этот выбор. Отсюда и ощущение родства – он здесь уже был и расставил вешки. Идешь, как за проводником.
- Как бы то ни было, а черты литературного родства видны невооруженным взглядом. В доказательство – два примера. И «Доктор Живаго», и ваш «Эвакуатор» заканчиваются стихотворными циклами. А вот еще позволю себе цитату из «Пастернака»: «…и железная дорога окончательно утвердится в качестве романного лейтмотива, пронизав всё действие: герой все едет куда-то помимо воли, в полусне, бесконечно… а в конце бредет по шпалам… и никуда с этого пути не сойдешь: предначертание». Кажется, из этого абзаца вырос весь ваш роман «ЖД» (хотя, возможно, сам абзац был написан и позже), в котором русские люди строят железную дорогу по периметру своей страны. Этот образ стал фундаментом для вашей теории о цикличности русской истории. Знаю, что вы неоднократно излагали ее, но, пожалуйста, попробуйте еще раз: возможно, кто-то из наших читателей с ней не знаком.
- Вадим, это долго. Всё изложено в более или менее компактном виде в книге «Хроники ближайшей войны», в цикле «Философические письма», разбросано по многим статьям, и повторяться не хочется. Если в самом общем виде, то христианство размыкает историю, выводит ее из круга, потому что в сообществах, где у людей есть надличные принципы и способность к самопожертвованию, жизнь поневоле не сводится к выживанию, а история – к циклическому повторению. Во всех прочих сообществах круг замкнут. В России, которая христианской страной, боюсь, пока так и не стала, - наблюдается повторение одного и того же четырехтактного цикла: революция – заморозок – оттепель – застой. Чтобы вырваться из этой ловушки, надо, чтобы люди во что-то верили и чего-то осознанно хотели, а не самоустранялись от делания истории, как поступает сплошь и рядом наш народ. Впрочем, наверное, ему это зачем-то нужно. В конце христианской истории неизбежен Апокалипсис и превращение («Что не имеет конца – не имеет смысла», говорил Лотман), а у нашего кольца нет конца. Имеет ли оно смысл – другой вопрос. На это я пытался ответить в «ЖД», описывая промыслы и замыслы коренного населения. Думаю, это самое перспективное, что можно делать сейчас в литературе. Коренное население остается неисследованным, а там много чего наверчено.
- На мой взгляд, кольцевая дорога – образ несколько упрощенный и линейный; здесь, вероятно, больше подошла бы замкнутая спираль. Или лучше - лист Мёбиуса (впрочем, конечно, на этих образах романа не построишь), когда какое-то явление со временем превращается в собственный антагонизм. Вот пример: несколько утрируя, можно сказать, что годы независимости для России прошли под знаком фамилии «Собчак». Только в конце 1980-х – 1990-х имелся в виду Анатолий Александрович, а в 2000-е – Ксения. Как стали возможны подобные символичные метаморфозы?
- Ксюша и Анатолий Александрович символизируют совершенно разные вещи. Впрочем, историософская схема у каждого своя, каждый строит такой мир, в котором ему подспудно приятней было бы себя ощущать. Может, мне по каким-то тайным причинам удобна моя теория. Но пока, к сожалению, Россия подтверждает соображение о цикле. Самое ужасное – думать, что мир хаотичен, а любые наши схемы лишь призваны его обустроить, обуютить для нас, и некоторые предпочитают, по-набоковски говоря, «томиться пестрой пустотою». Но мне так неинтересно.
- Развитием теории цикличности стала ваша мысль, высказанная в соавторстве с Александром Гарросом в памфлете «Время глума», о повторяемости доминирующих культурных стилей. По вашему мнению, «мировые войны перешли в формат мировых кризисов, когда умирать не за что». И гламур как «показатель критического уровня зажратости», «эстетизация потребления, сопряженная со всемерным замалчиванием и уничижением производства», которая «возникает во всяком обществе, стоящем на пороге катастрофы», - сменяет мобилизационная риторика. (Должен заметить в скобках, что вашему гедоническому и жизнеутверждающему облику не слишком идут апокалипсические пророчества). И всё же, до каких пределов, по-вашему, дойдет катастрофа в России?
- Насчет гедонизма – «что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы; такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих». Правда, говорит это Воланд, но в том и соблазн, что дьявол иногда говорит правду, чтобы тем вернее соврать потом. Апокалипсические пророчества, говоря серьезно, как раз чаще всего исходят от людей, любящих жизнь: им страшно, что всё погибнет, им жалко всего этого… Впрочем, апокалиптическое мироощущение от гедонизма или аскезы зависит мало: Блок, скажем, не был гедонистом (как не был и аскетом), а самым ярким пророком гибели в русской литературе был именно он. Тут другое – может быть, прав Ленин, и апокалиптическое мышление свойственно представителям исчезающих классов.
До каких пределов дойдет катастрофа в России – не знаю, ибо она развивается в двух планах. В духовном она, собственно, уже близка и чрезвычайно масштабна – люди забыли простейшие правила, от орфографических до гигиенических. Никому уже не западло радоваться чужой смерти или издеваться над инвалидом, почти все чувства добрые осмеиваются в зародыше, сама мысль о бескорыстии вызывает агрессию и т.д. Изолгалось всё, оппозиция стоит власти, бежать некуда. Насколько это отразится на так называемом реальном плане – в смысле разрухи, погромов или падения рубля – не знаю, и думаю как раз, что здесь Россия будет благополучней многих стран. Коротко говоря, у нас самый большой зазор между тем, как страна живет, и тем, как она думает. Есть огромная подушка безопасности между идеологией и образом жизни. Если бы российская реальность соответствовала состоянию умов, мы жили бы в ледяной пустыне и непрерывно истребляли друг друга. К счастью, в России между властью и народом, между официальной идеологией и жизнью, между головой и руками – «дистанция огромного размера». Так что больше всего мы сейчас похожи на вполне здорового, жизнеспособного и даже упитанного олигофрена: посмотрите на новое русское кино, где всё очень прилично обстоит с бюджетом и практически никак – с сюжетом. Как-нибудь выплывем из кризиса, и я не знаю, что лучше – ужасный конец или ужас без конца. В общем, я не готов жертвовать двумя третями страны ради ее радикального обновления и выхода на линейный путь. Пусть живет, как живет, - в такой жизни есть свои преимущества.
- Вы написали: «В конце скрывается начало». На какие новые начала после возможной катастрофы стоит уповать?
- Как я уже сказал, катастрофы не будет. Будет медленный распад, который затянется еще века на два-три. Именно поэтому ждать какого-то начала тоже весьма наивно. Если серьезно, циклическая теория предполагает один нюанс, а именно: в четные века цикл проходит жестче, а в нечетные, когда память о былых катаклизмах еще свежа, все происходит в soft-варианте. Сравните: XVI, XVIII, XX века – Грозный, Петр, Ленин-Сталин… И нечетные: Алексей Михайлович, Николай I, Путин… Думаю, реальные катаклизмы – прежде всего территориальный распад с утратой почти всей Сибири – Россия может испытать после того, как путинизм сменится бурной и талантливой оттепелью (вот когда доживем до новых Толстых и Достоевских!). Хорошо бы дожить. Как бы мне только не оказаться среди этой оттепели кем-нибудь вроде Степана Трофимовича Верховенского. А обернется она, как двести лет назад, террористическим застоем, то есть котлом, который неумело латают. Где-то в конце XXI – начале XXII веков всё это взорвется с такой силой, что напомнит Великий Октябрь, а этого взрыва империя может уже и не перенести. Впрочем, все это – без поправок на мировую историю, которая ведь тоже происходит и как-то на нас влияет.
- Еще одна отличительная черта современной литературы – это, по выражению философа Макса Кантора, «сенсорное голодание». Традиционные для нашей классики чувствительность, «милосердие выше справедливости», «проклятые вопросы» и «мильон терзаний» вытеснила так называемая «жесть». Что это – результат индивидуализации некогда коллективистского общества, общего очерствления нравов или влияния бескомпромиссного интернета?
- Нет, это обычное следствие деградации, поскольку сентиментальность, сострадание, даже и гурманство, если речь идет о любовании тонкими и сложными вещами, - всё это черты высокоорганизованной материи. Сравните: ведь литература двадцатых тоже сплошь состояла из «жести», а в тридцатые чередой шли антиутопии о грядущей мировой войне, очень похожие на книги Минаева и Глуховского (вспомним Николая Шпанова, «Первый удар», «Лед и фраки», - инкарнацией которого являются сразу несколько «мобилизационных фантастов»). Много вы найдете сентиментальности, милосердия и проклятых вопросов в «Брусках», «Цементе», «Алитете»?
- Позвольте личный вопрос (если не хотите – можете не отвечать). Каково вам быть одновременно и варягом, и хазаром в стране, склонной больше к ксенофобии, нежели к толерантности? В чем эта дуальность помогала, в чем мешала? Не было ли когда-нибудь ощущения «лишней буквы в алфавите», как у Ятя, героя вашего романа «Орфография»? Является ли ваше творчество попыткой превозмочь эту двойственность и соединить оба берега?
- Наталья Леонидовна Трауберг, Царствие ей Небесное, исчерпывающе точно сказала о преимуществах положения полукровки. Христианину лучше сразу, с рождения, не принадлежать ни к эллинам, ни к иудеям. Меня радует, что «варяги» и «хазары» прижились в языке и стали нарицательными: каждый понимает, что за этими терминами стоит. А ощущение лишней буквы в алфавите мне знакомо с рождения, это очень стимулирующая позиция. Сам удивляюсь, но я лет 20 назад уже сформулировал это для себя – простите за автоцитату, но лучше я и сейчас не скажу: «Новые рады заморским гостям, старые – только татарам. Старые люди идут по костям, новые люди – по старым. В стае соратников холодно мне, в стаде противников тесно. Нету мне места на этой земле. Это и есть мое место».
- Не могу не задать «казахстанский» вопрос. После распада Союза у России по-разному складывались отношения с бывшими советскими республиками. С прибалтами они – на точке замерзания. С социалистической Белоруссией, киргизами, узбеками, туркменами и таджиками – вечный торг за газ, кредиты, военные базы. С Украиной – разрыв. С Грузией – война. И только добрососедство с Казахстаном никогда не ставилось под сомнение. Да и пути развития у обоих наших государств оказались весьма схожими. Так неужели общность углеводородных недр оказалась сильнее общности генетических корней?
- Думаю, здесь дело не в общности углеводородных недр, а в сходном механизме проживания истории, в наличии той же азиатской «подушки» - зазора между народом и властью, идеологией и жизнью. Во всяком случае, сколько могу судить по казахским друзьям, они понимают всё ничуть не хуже, чем мы, и не менее охотно мирятся со своим довольно умеренным тоталитаризмом, коррупцией и прочими механизмами откупа народа от государства. И потом, Казахстан большой, равнинный – сам пейзаж способствует некоторому спокойствию и стоицизму. У меня был казахский стишок о Джезказгане и Караганде – «Вот так и жить, как эта щётка, сухая, жесткая трава, колючей проволоки тётка. Она жива и тем права». Ну, и так далее – я это написал, возвращаясь автобусом из Джезказгана, куда ездил к великому вашему поэту Юрию ГРУНИНУ. Великому, верьте слову. Очень надеюсь, что у вас выйдет наконец его трехтомник.
- Спасибо за беседу.
- Спасибо за вопросы, я уж и самому себе редко такие задаю.
