Когда воспоминания о голодоморе и совершенном преступлении передаются по наследству
На снимке: Живая девочка была обнаружена в сене в тряпках, похищенная, чтобы быть съеденной.
Я про них писала раз десять, наверное. Про маму, потом про дочку, потом про внучку. И снова: про дочку, про внучку, про маму…
Впрочем, я не единственная: с этой семьей хоть раз, да столкнулся каждый казахстанский журналист, пишущий о культуре. Еще бы!
Какой материал: мама – народная художница, самородок. Дочь – потрясающий живописец, бесспорный талант, причем совсем не материнский: абсолютно сегодняшнее искусство, яркие мазки и сущий хаос на холстах.
И, наконец, внучка, enfant terrible этой семьи, вечная «непослушница», которая, тем не менее, тоже продолжила семейную династию, только уже в другом искусстве - совершенно безумного перформанса.
…С ее дурацкого перформанса все и началось. Вернее – с его «репетиции». Двадцатилетняя наследница семейного таланта, при всех ее недостатках, обладала достаточным здравым смыслом и решила: прежде чем явиться взорам изумленной публики, сначала надо обкатать зрелище на друзьях и «избранном» журналисте.
То есть – на мне.
Просторное помещение – из тех, каких сейчас много в Алматы и что гордо именуют себя «арт-пространствами», в противовес обычным галереям. Ни столов, ни стульев, только кресла-мешки на полу. В центре – импровизированный очаг, на самом деле – старая-престарая электроплитка, на которую наследница (назовем ее Аида) водрузила казан. Дальше, как водится, заработала техника: на стенах появилось изображение. То ли руки, то ли деревья; то ли дым, то ли туман; и пронзительный заунывный голос…
Скоро к этому голосу стали примешиваться крики. Честно говоря – достаточно жуткие. Но доконал меня самый громкий и страшный - детский. Я уже хотела встать со своего мешка и уйти, как…
Как в зале появилась Аида. С тремя подругами. Все вместе они изображали то ли первобытных людей, то ли стайку обезьян: полуголые, лохматые, они что-то тащили. Вскоре это «что-то» оказалось в казане. Голоса усилились. Аида обернулась к зрителям… из ее «окровавленного» рта торчала детская ручка.
…Понятно, кукольная. Но этих чертовых пупсов сейчас делают с такими анатомическими подробностями…
- Тоқта!!! – Я сначала подумала, что этот крик - часть звукового сопровождения. Нет: в дверях стояли мать Аиды и ее бабушка. – Тоқта… - прошептала еще раз пожилая женщина и рухнула в обморок.
На следующий день меня очень-очень попросили прийти. Не в мастерскую, где мы обычно делали интервью - домой.
В квартире сильно пахло сигаретами и лекарствами.
- Как Нурсулу-апай? – спросила я, переступив порог.
- В больнице, - коротко ответила ее дочь и мама Аиды – Алия.
Она все время курила. Не переставая. Прикуривала одну сигарету от другой.
- Слушай… Сколько вчера там было, кроме тебя, журналистов?
- Никого.
- И что ты думаешь писать? – Алия сильно затянулась.
- Думаю – ничего. Перформанса-то толком не было. Никто ничего не понял. О чем писать-то?
Пауза. Противная и напряженная.
- Я сейчас тебе расскажу – о чем! – Алия резко вскочила и вышла. Вернулась с холстом. Будто еще раздумывая, повернула его ко мне.
Ужас.
Я не могу описать, что было нарисовано на той картине, но могу точно сформулировать впечатление: ужас. Знаменитые резкие мазки Алии и вечный хаос на ее холстах на этой картине складывались в нечто невообразимое: то ли руки, то ли ветки; то ли дым, то ли туман; из центра расходится страшное месиво, будто затягивая в себя зрителя… и ярко-красное пятно в углу. Оно не было статичным. То есть не казалось нарисованным. Наоборот, возникало ощущение, что оно расползается. И вот-вот начнут скатываться капли – прямо на пол этой прокуренной кухни…
- Кошмар! – вырвалось у меня.
- Спасибо, - усмехнулась Алия.
- Ты меня неправильно поняла, - начала лепетать я. – Картина просто потрясающая, удивительная, производит сильное впечатление, только… - я запнулась, и, пытаясь выйти из неловкого положения, спросила. – А как она называется?
- Ашаршылық, - просто ответила Алия.
- Голод?
****
…Это было давно. Понятно, когда – в тридцатые. В казахской степи уже вовсю свирепствовал голод. О нем даже перестали молчать: в КазЦИК, крайком, Совнарком шли телеграммы о том, что «продовольственные затруднения принимают крайние формы». Лишь одна цифра: в 1929 году в Казахстане насчитывалось 40 миллионов голов скота – в 1933-м, по самым «мягким» подсчётам, осталось 4 миллиона*. Что касается людей, то их не считали, а «приписывали», чтобы не показывать жуткую правду. Спустя много лет демограф Макаш ТАТИМОВ напишет, что «в голодоморе 30-х гг. погибло 2 млн. 300 тысяч казахов и 200 тысяч представителей других национальностей**».
Не раз и не два приходилось слышать, что на самом деле погибло гораздо больше. Только кто сегодня возьмется подсчитать? Даже если опросить всех оставшихся в живых свидетелей голодомора: сколько родственников и соседей умерли в те годы?..
- Сначала Бекзада «ушла». За ней – Бексеийт. Ему было три года, Бекзаде – пять, так рассказывала мама. – Алия чиркнула зажигалкой. – Потом – Бекназар, самый старший… А дальше мама уже не помнит, потому что ослабла от голода и совсем плохо себя чувствовала. Не помнит до того момента, пока… - Алия снова затянулась и показала окурком на картину. – Знаешь, что на самом деле означает это, как ты выразилась, «месиво»? – И, не дожидаясь моего ответа. – Я сначала нарисовала, а потом поняла, вернее – узнала. Это – безумие. Безумие голода. Оно заставило мою бабушку, мамину маму, и ее сестер решиться на то, чтобы съесть соседского ребенка.
Я молчу, потому что мне совсем не хочется это слушать. Но Алия продолжает.
- Это была девочка. Они ее украли. Мама рассказывала, что очнулась тогда, когда ей в рот влили ложку горячего бульона…
- Она сама была маленькая, и она не виновата, - бормочу я.
- Это понятно, - кивает головой Алия и видно, что она все это уже много раз думала-передумала. – Она и все остальные родственники, кто остался в живых, старались это забыть. Только... – она резко встряхивает головой. – Только не получилось. Ее мама, моя апа, к концу жизни тронулась умом. Каждого младенца называла… можно, я не скажу тебе, как звали ту девочку? В общем, апа каждую маленькую девочку в нашей семье называла ее именем. И меня, кстати, тоже.
- А мальчика? – задаю я глупый вопрос.
- А мальчики у нас в семье с тех пор не рождаются, - новая сигарета. – Ты разве не заметила? У меня две дочери и две родных сестры – а знаешь, сколько двоюродных? И ни у одной нет сына, и все – не замужем. Мужчины в нашей семье не задерживаются. Мама говорит: нас так наказало Небо, мы будем рожать только девочек, пока не искупим грех за ту единственную...
Я молчу, потому что понимаю: все мои возражения – о том, что мальчики, как и девочки, могут не рождаться по разным причинам - сейчас не сработают. Я просто спрашиваю:
- А когда вы рассказали Аиде?
- А мы ей и не рассказывали, - в безразличном голосе Алии наконец-то появляются эмоции. – Как, кстати, никто не рассказывал и мне, пока я не нарисовала эту картину. А нарисовала я ее… - она поднимает руку: не перебивай! – потому что она мне все время снилась. Причем со звуками: примерно такими же, как сделала эта маленькая паршивка на своем перформансе – крики, стоны… И еще я во сне все время чувствовала запах мяса. Просыпалась: кому из соседей понадобилось среди ночи делать бесбармак? И потом не могла заснуть. В одну из таких бессонных ночей и написала эту картину. Мама увидела и… заплакала. Она сразу все поняла. А я теперь поняла, что Аиде тоже снится тот самый сон, только… она же апашкина внучка и взяла от нее гораздо больше, чем я. Наверное, она видела эту картину ярче. Может быть, даже так, как все было на самом деле. И, наверное, так же, как и я, захотела избавиться от этого наваждения…
- Когда думаешь рассказать?
- Ей мама расскажет. Если сможет. Я имею в виду – если будет жить, - Алия стряхнула пепел мимо пепельницы. - Аида сейчас с ней, в больнице. А я позвала тебя, потому что... это глупо, наверное. Но мне нужно было кому-то рассказать. А ты сто лет про нас пишешь. И поэтому, знаю, поймешь.
*****
Я на самом деле поняла, что хотела сказать Алия – какой бы крамольной на первый взгляд не казалась эта мысль. Что им с Аидой повезло: у них есть средство, чтобы избавиться от преследующего их наваждения – их искусство. В отличие от других, чьи семьи хранят похожие тайны.
Не знаю насчет Аиды – после того неудавшегося перформанса мы с ней не разговаривали, но Алия сказала, что, когда она нарисовала свой «Ашаршылық», ей стало намного легче.
Правда, выставлять эту картину она не собирается. Никогда.
***
Из спецсводки оперативного отдела ГУРКМ при ОГПУ «О людоедстве и убийствах с целью людоедства» от 31 марта 1933 года, адресованной товарищу ЯГОДЕ (опубликовано на yvision.kz):
«В г.Аулие-Ата с 11 по 16 февраля задержаны: 1) на рынке женщина с частями человеческого тела в вареном виде. По заключению судмедэксперта части тела от ребенка в возрасте 6-7 лет; 2) на Узбекском кладбище мужчина-казак с ребенком в изрубленном и сваренном виде».
*Цифры приводятся по книге Валерия МИХАЙЛОВА «Хроника великого джута», Алма-Ата, СП «Интербук», 1990 г.
**М.Тәтімов. Қазақ әлемі. Алматы, 1993 г.
