Грехи отцов – на головы детей их?
* «Все равно у вас не будет детей!»
* «В этом доме никто не хотел говорить мне правды»
* «Она меня не простит»
На протяжении многих лет я общалась с разными поколениями двух известных алматинских семьей. С кем-то училась, с кем-то работала, у кого-то брала интервью… Но лишь несколько лет назад паззлы их разных и далеко не простых историй сложились для меня в одну, и тоже далеко не простую, картину - предательства и покаяния.
Фамилии и настоящие имена, по понятным причинам, не называются.
- Ну, все, дед. Идем каяться, - Арман репетировал эту фразу полгода, прежде чем пойти к человеку, которого пять человек называли отцом и только он один – дедом. Так уж получилось…
«Все равно у вас не будет детей!»
Как именно получилось – он узнал недавно. В тот самый день, когда забирал из больницы совершенно измученную после очередного выкидыша жену. Старый двор бывшей совминовской больницы, грязный снег, который никак не хотел задерживаться на теплой алматинской земле, и… седая старуха на скамейке. Армана сразу удивил ее колкий насмешливый взгляд: с чего бы это? И, когда они с Ботой уже прошли мимо, услышал четко сказанное в спину: «Все равно не будет у вас детей. Никогда не будет…»
Тогда его очень удивило, что жена – его вспыльчивая Ботка – и сама не ответила, и ему не дала ничего сказать той зловредной старухе. Только крепче схватилась за его руку и коротко сказала: «Все — дома».
Дома их ждал накрытый стол и виноватый материнский взгляд. В тот день Арман поймет, почему его мама – вопреки всем россказням о злых свекровях – каждую неудачную Боткину попытку родить ребенка принимала… отец как-то очень точно сказал: «На свой счет. Будто сама опять не родила». И каждый раз плакала вместе со снохой. Только в тот день Ботагоз явно была настроена не на плач, а на «разборки». И мама это сразу поняла. «Арман, оставь нас», – прозвучало как приказ. Дочь старого советского партийного работника, сама «сто лет» проработавшая в райкомах и горкоме, - она умела приказывать.
…Они вышли к сыну и мужу через час. Он уже скурил все свои сигареты и устал думать, - о чем можно столько разговаривать? Опять о том, что нужно ехать лечиться за кордон? Так были же. И в Израиле. И в Штатах. Врачи только разводили руками: «И у вас, и у вашей супруги все ok». Тогда в чем же дело?
- В вашем родовом проклятии, - сухо сказала жена, закрывая балконную дверь, - И прекрати курить.
- Что? – Арман уронил пепел на штаны.
«В этом доме никто не хотел говорить мне правды»
…Его всегда удивляла способность Ботагоз притягивать к себе пожилых людей: они любили рассказывать, а она – слушать. Седая старуха, которую они встретили в больнице, лечилась в соседнем отделении и мало с кем общалась. Но Ботка сумела «обаять» и ее.
- Это была судьба, понимаешь? – сердито сказала жена. - Потому что в этом доме никто не хотел говорить мне правды.
Старуха рассказывала о себе – младшей дочери человека, чьи снимки в начале девяностых можно было увидеть во всех казахстанских газетах. «Мы должны узнать правду об этих людях», - захлебывались журналисты и историки. И писали, писали, писали. О «врагах народа» и «националистах», членах знаменитой «Алаш-Орды» и просто казахских патриотах. Тех, кого много лет назад расстреляли, сгноили в тюрьмах, а кто-то просто сгинул - как будто и не было его на этой земле…
«Дед моего мужа тоже тогда отсидел, - понимающе кивнула Ботагоз старушке в больнице. - Вы, наверное, его знаете: его фамилия…».
- Понимаешь, она от меня шарахнулась. Как от прокаженной. И потом не показывалась полдня. Только вечером, после ужина, позвала к себе и сухо сказала: «Я понимаю, ты очень хочешь иметь ребенка. Мой тебе совет: уходи из этой семьи. Тогда у тебя все получится».
История, которую рассказала пожилая женщина, была проста и ужасна в своих подробностях. Так увлеченно читаешь исторические приключенческие романы. С одной только разницей: в конце «Айвенго» тебе никто не скажет, что главный злодей из книги – это твой дед.
…Давным-давно, в тридцатые годы уже прошлого века, в Алма-Ате жили два друга: один – взрослый, уже состоявшийся, и как человек, и как профессионал – если можно революцию называть «профессией», другой – моложе и не такой опытный, но чертовски честолюбивый.
Он «писал жизнь» со своего старшего друга. Ему хотелось такую же высокую должность, такую же красивую жену, такую же шикарную квартиру, такие же исторические работы… Впрочем, нет. Прочитав последнее из написанного старшим, молодой понял, что это вряд ли понравится советской власти - все эти разглагольствования о суверенной казахской республике. Бог его знает, как все произошло, но вскоре рукопись старшего оказалась в НКВД.
А через пару месяцев молодой уже въезжал в его квартиру и обживал его кабинет в сером казенном здании на улице Кирова. Не получилось только с женой: красивая сильная женщина плюнула в лицо бывшему другу дома в ответ на его предложение – стать неофициальной по советским законам, но вполне легальной по заветам предков младшей женой.
- Будь проклят. И ты, и семя твое!
И ушла «утиной» походкой беременной женщины. Через полгода после смерти мужа она родила дочь и назвала ее Арман – мечта. Только о чем она мечтала?
- Ни о чем хорошем для нас, - горько сказала Ботагоз.
- У нашей мамы после 1938-го года не было детей, - продолжила мать. - Только мы – пятеро – кто родился раньше. Нет, она беременела, но если рожала, то мертвых. А у нас… теперь ты понимаешь, почему на нас на всех пятерых ты – единственный? И то твой отец всегда говорит, что тебя выпросила у Аллаха его мама – святая женщина. Это она тебя выходила, когда врачи сказали – «не жилец». Ты родился семимесячным, и она держала тебя в бараньем треухе. Ни меня, ни мою маму, ни, тем более, твоего деда к тебе не подпускала. И это она решила назвать тебя тоже Арманом…
«Она меня все равно не простит»
- Ну, все, дед. Идем каяться, - Арман все-таки произнес эту фразу, после того, как год водил Ботагоз по психотерапевтам и экстрасенсам. Он не то чтобы поверил в родовое проклятье – но он поверил в то, что, если дед попросит прощения на могиле им обиженного, Ботка внушит себе, что теперь все получится. Тем более что теперь появилось место для покаяния: под Алматы, там, где в тридцатые годы были произведены массовые расстрелы, установлен памятник. Говорили, что именно там навеки успокоился отец бабушки Арман. Успокоился ли?
- Я не пойду, - коротко сказал дед. – Он меня все равно не простит. А Она уже не простила. Я ходил к ней. С твоим дядей.
Допрошенный Арманом дядя Казбек помнил мало: тьмутаракань, какой-то южный аул, красивую высокую женщину, которая сказала отцу «Уходи».
- И все, что ты помнишь?
- Нет, еще дорожную пыль, в которую падали папины слезы…
Слезы Армана падали в снег. Он не стал ждать дедовского раскаяния. Он стоял на коленях перед обелиском и каялся сам: за деда, который предал; за мать и ее братьев и сестер, которые сделали бумажные самолетики из трудов репрессированного, оставшихся в его квартире, когда ее занял дед; за себя самого - за то, что почти сорок лет пользовался результатами этого предательства. Огромная квартира, старая дача, старинные сервизы, и везде – фотографии: дед с бабушкой, дед с партийным начальством, дед с друзьями…
Тот снимок, который Арман принес к обелиску, дед вытащил только в день разговора с внуком: родной алматинский пейзаж и два друга. Один старше, другой моложе.
- Агатай, вы же были старше и мудрее моего деда, - прошептал Арман снимку в руках и повернулся к обелиску. - Вы же еще тогда все поняли. Он просто струсил. Его вызвали на допрос, и он испугался, что если не донесет на вас - его самого убьют.
Через год, после долгой работы с психотерапевтами, Ботагоз родила сына. Она назвала его в честь человека, чьи чудом уцелевшие фотографии на заре казахстанского суверенитета обошли все наши газеты.
Это имя стало покаянием их семьи.
