Папе девяносто лет. У него почти нет зрения и слуха. Он не слышит ни этой глупости и не видит этой тупости. Маразма, который простирается вокруг
Читайте предыдущую статью Салимы ДУЙСЕКОВОЙ «Приятного просмотрика, Бауке!»
Мне семь лет, и меня распирает от гордости. Новогодняя ёлка. Вокруг томные снежинки и тупые зайчики, а я гостья из будущего. Папа соорудил мне костюм робота из какой-то блестящей технической ткани. Лампочки горят не только в обруче из фольги на моём глупом лбу, а ещё по рукавам и штанинам, там, где у военных лампасы. Провода вшиты внутри костюма и проведены в рукав, к пальцам, указательному и большому. На пальцах прикреплены контакты. Пальцами постукиваешь, лампочки горят. Приз за лучший костюм, разумеется, у меня.
***
Больше всего в жизни папу заботило, какими мы вырастем. Не кем, а какими.
Он ещё помнил кочевой быт (семья дедушки «осела» едва ли не в тридцатом году), впервые попробовал помидор лет в пятнадцать, русскому языку выучился к восемнадцати. Стал учителем. И своих детей он хотел видеть прежде всего образованными людьми.
Мы жили в крохотном посёлке, куда его перевели из города сначала директором школы, а позже назначили председателем поселкового совета.
Никакой особой педагогической системы у него не было. Просто покупал нам дельные книги (вся серия «Знай и умей»), географические и астрономические карты, краски, карандаши, кисти и альбомы, ватман, циркули и бесчисленные линейки. Микроскоп на наших рабочих столах был обычным прибором. Почтовых ящиков на калитке у нас было два. Один жестяной, второй со стеклянной витринкой. И даже их иногда не хватало, и почтальон закидывал стопку через забор, на клумбу с цветами. Журналы «Наука и жизнь», «Юный техник», «Моделист-конструктор», «Изобретатель и рационализатор». Кроме
бесчисленных «крестьянок», «работниц» и прочих «агитаторов».
И педагогические приёмы его были простые и действенные. Никаких окриков и ремней. Спокойным будничным тоном, проходя мимо и даже не глядя:
- Вот ты расплескиваешь воду попусту (а я от детской дури балуюсь, поливая мощной струей из шланга фундамент и отмостку дома), а именно сейчас, вот в эту минуту, в пустыне умирает от жажды человек…
Галерей и музеев в радиусе трёхсот километров не наблюдалось, поэтому папа покупал для нас открытки с репродукциями. Собрал их порядка семи тысяч. У меня осталась лишь небольшая часть. По этим репродукциям прочитал нам краткий курс истории искусств. Как мог, как умел. Бессистемно, может быть. Показывал «Боярыню Морозову» СУРИКОВА и тут же рассказывал про церковную реформу, придуманную царём по прозвищу «Тишайший». Боярыня начинала казаться настолько же реальной, как соседка тётя Зина. Картинка превращалась в живую жизнь. МОРОЗОВА взбунтовалась, её схватили и повезли в острог. Красавица, которая бредёт за телегой, пояснял отец, ее сестра. А босой юродивый, сидящий на снегу, списан, оказывается, с торговца огурцами. Рассказывал, как боярыня, выросшая в неге и холе, умирала от голода и просила стражника постирать её рубашку, чтобы умереть в чистом…
Провёл нас по Эрмитажу, Третьяковке, Лувру. Не выходя из дома. От него я впервые услышала слова – передвижники, малые голландцы, перспектива, нюансы, этюд, модель, пропорции, жанр, натюрморт, импрессионизм. От него услышала имена – МИКЕЛАНДЖЕЛО, ВЕРЕЩАГИН, СУРИКОВ, ТУЛУЗ ЛОТРЕК, МУХИНА, ВУЧЕТИЧ, БРЮЛЛОВ, КУИНДЖИ.
Приучал нас к ручному труду. Вырезать, чертить, рисовать, пилить, клеить, паять. Заворачивать книги в самодельные обложки. Забивать гвозди двумя ударами. Экономно расходовать картон, фанеру, канифоль, клей. Сын кузнеца, он умел соорудить любую кинетическую или статичную конструкцию. Мельнички, воздушные змеи, самоходные машинки, мышеловки, скворечники, силки для ловли птиц, сачки – это самое простое, что он делал для нас десятками.
Сам придумывал нам игры и игрушки. Из пластика склеивал нечто вроде маленькой арены, размером с сито. Арена подключалась в сеть. Нажмёшь кнопку, из крохотного загончика вылетает металлический шарик и, разгоняясь с жутким свистом, носится по стенкам арены. Ещё устраивал смешные побоища, маленькие куликовские битвы. На круглый кусок фанеры, разрисованный под условное Бородино, насыпал мелкие сапожные гвозди. Это солдаты. А командиры армий водят снизу магнитными красно-синими подковами. Гвоздики оживают, сбиваются в партизанские летучие отряды, нападают, отступают, оставляя на поле брани раненых, возвращаются назад, собирают своих, убегают, падают, вскакивают и с криками «ура» несутся на врагов, берут пленных и опять отступают. Есть упоение в бою!
Читать следовало со словарями. Прочитал незнакомое слово, найди в словаре и перепиши в блокнот словарную статью.
Мне лет десять. Читаю ЧЕХОВА. «Дама с собачкой». Папа не запрещал нам читать «не по возрасту». Никакое чтение не считал вредным, но приучал к вдумчивому.
ГУРОВ в этой повести упоминает названия каких-то заштатных городков – Белёв, Жиздра. Папа даёт задание найти их на карте. Мне лень. Белёв чудится белком из разбившегося об пол сырого яйца, а Жиздра пузырящейся миазмами ряской на болоте.
Карта огромная, во всю стену, подробнейшая, но я чувствую на слух, что искать надо не в Америке какой-нибудь, а где-то в России. Ищу долго, нахожу. Белёв – городок в Тульской области, а Жиздра в Калужской. Районные центры.
- Понимаешь теперь? - говорит папа. - Обыватель живёт в сонном, скучном до зевоты местечке. Вот примерно как мы в нашем посёлке…
Однажды дал прочитать роман МУСРЕПОВА «Пробуждённый край» и угадать, какой эпизод вписан в русской версии московским редактором. Я нашла этот фрагмент, папа был очень доволен.
Книг по электротехнике и электронике дома было - как в технической библиотеке крупного города. Электронные лампы папа покупал буквально вёдрами. В вёдрах их и хранил. Интуитивно обустраивал жилище, как «умный дом», когда ещё понятия такого не было. Свет в туалете, в конце сада, включался уже на выходе из веранды. Чтобы не идти по темноте. Цыплят высиживали не куры, а домашний инкубатор. Две деревянные скалки крутились по своей оси, по команде реле времени, и яйца бережно переворачивались под светом лампы.
А сколько учебных пособий он сделал для школы! Никогда не шёл на работу с пустыми руками. То свой личный диапроектор с новыми диафильмами отнесёт. То собственноручно сделанные плакаты, картинки, раздаточный материал, магнитные доски. Таких директоров школ я больше никогда не видела и не слышала о них.
Соседки и родственницы несли папе сгоревшие утюги и вентиляторы. Утюгам отрезал бессовестно короткие шнуры и приделывал длинные, метра на два, на три, в надёжной резиновой оплётке. А вовнутрь прикручивал болтами металлическую плашку. Женщины чуть ли не рыдали от счастья. Отяжелевший утюг гладил лучше. А главное - можно было включить его в одном углу комнаты, а утюжить в другом. И штепсель не выскакивал позорно из розетки от малейшего натяжения.
На алюминиевых и стальных кастрюлях, ковшах, бидонах, мисках вытачивал кувшинное устьице. Чтобы сливать молоко или масло, не расплёскивая. Сколько полуметровых вязальных спиц из стальной проволоки он сделал и раздарил, когда случилось повальное увлечение оренбургскими платками.
Ночами папа слушал «Голос Америки» и нам разрешал. Радиоприёмник булькал, свистел, шипел, хрипел заглушаемыми голосами, жёлтая фосфорически блестящая палочка сновала по полям с магическими надписями – Мадрид, Нью-Йорк, Токио, Лондон, Калькутта. Там шумел огромный, таинственный, притягательный и прекрасный мир.
А ещё папа не терпел тупых инструментов. На точильном круге сам доводил лезвия ножей, ножниц, топоров, даже лопат до хирургической остроты.
Папе девяносто лет.
У него почти нет зрения и слуха.
Иногда я даже постыдно рада этому.
Он не слышит ни этой глупости и не видит этой тупости.
Маразма, который простирается вокруг.
