«Возмутитель спокойствия» художник Асхат Ахмедьяров - о том, почему сегодня, при всем многообразии жизни, мы возвращаемся к советской серости
На снимке: Асхат Ахмедьяров во время художественной акции.
Когда я впервые увидела художника Асхата АХМЕДЬЯРОВА, он был раскрашен с ног до головы в красно-белую полоску и бежал по проспекту Республики под косыми струями дождя со снегом. Тогда, 12 лет назад, в Астане еще знать не знали, что такое уличный перфоманс. Поэтому реакция горожан была по-северному индифферентной: все, включая патрульных полицейских, ненадолго впали в ступор, а потом решили, что им померещилось.
Но, похоже, именно так и началась история акционизма в Астане, а художника Асхата Ахмедьярова следует признать его первопроходцем.
Неистощимый экспериментатор и возмутитель спокойствия, он работает в разных необыкновенных жанрах: перфоманс, инсталляция, фотоарт, видеоарт.
Пишет живописные полотна ногами и называет это «босоногим искусством».
Поцелуи со статуями, цветные смирительные рубашки, возмутившее национал-патриотов ожерелье из казанов, – от Ахмедьярова (на снимке) всегда ждут чего-нибудь этакого, но он никогда не делает то, чего от него ждут.
Я нарисовал на каске красную свастику, на робе — желтую
- Асхат, вы болезненно воспринимаете осуждение и непонимание публики?
- Нет, нисколько. И в молодости не воспринимал. Я прошел такую школу, которая как раз-таки готовит человека к жизни, где его не ждут.
- А какие события вашей жизни вас к этому подготовили?
- Еще при Союзе, когда не было и речи о независимости, я делал жесты, неприемлемые с точки зрения большинства. Помню, как я устроился на Чимкентский свинцовый завод художником. Оформили меня как слесаря, как это обычно делалось, но я выполнял работу оформителя: писал объявления плакатными перьями, делал стенгазеты и так далее. В то время нужно было где-то числиться, нельзя было жить в подвешенном состоянии. Когда я обнаружил, что моя мастерская расположена прямо над цехом, откуда идут аммиачные испарения, я понял, что нужно уходить, и чем быстрей, тем лучше. Поработав три дня, я уже начал сутулиться и кашлять. Когда мне выдали униформу: каску, черную робу, ботинки такие увесистые, у меня руки зачесались что-то сделать. И я нарисовал на каске красную свастику, а на робе - желтую.
- И что на это сказал отдел кадров?
- Когда я прошел в таком виде через всю территорию завода и повесил на доску очередное объявление, все буквально онемели. Через полчаса меня вызвал начальник цеха и сказал: «У тебя два пути: либо я тебя отдаю в руки КГБ, а оттуда ты уже не выйдешь, либо ты пишешь заявление по собственному желанию». Я говорю: «Второе!». Мне тогда было двадцать шесть лет…
В Астане ветер как бы выдувает из тебя все ценное, то, что должно копиться...
- Вы сейчас живете в Астане, но родом вы...?
- Я вырос в поселке Аксуат примерно в 25 километрах от Уральска. Аульчик наш располагался на живописном берегу Урала, с двух сторон был лес. Круг молодежи в этом ауле был, скажем так, полукриминализирован. Там не обходилось без драк. Физическая сила, способность настучать по башке была эталоном. Но у меня это не очень получалось.
Мне приходилось подстраиваться под сильных, искать себе союзников и таким образом выживать. А когда я окончил школу, я до того был слаб в точных науках, что директор школы, принимая выпускные экзамены, дал мне такое напутствие: «Единственное, чем ты можешь хорошо владеть, - это лопатой. Идти тебе на ферму, к коровам, ловить лепешки!». Но я был убежден, что должен стать художником. Осознанно или не осознанно, но я мечтал выйти из этой серости и заниматься чем-то своим. И, что интересно, я поступил на художественно-графический факультет пединститута.
Проучился там полтора года и бросил, потому что понял: чтобы стать художником, нужно много работать практически и заниматься только этим, а такие условия есть только в художественном училище. В Алматинское художественное училище имени ГОГОЛЯ я не попал, завалил - был очень большой конкурс. Но потом в Шымкенте попал в очень плодотворную среду, в круг Молдакула НАРЫМБЕТОВА и Виталия СИМАКОВА. Там я поступил в художественное училище, и дальше все было так, как я хотел и как должно было быть.
- А как вы оказались в Астане?
- В Астане я с 2002 года. У меня не сложилось с первой семьей, и из Шымкента переехал сюда. Не знаю, почему я выбрал этот город. До сих пор не могу привыкнуть к нему, особенно к климату. У Алматы, например, есть что-то общее с Парижем: и климат, и искусство, и связи между людьми. Жизнь там очень уютно устроена. А в Астане для меня самое страшное – постоянный пронизывающий ветер. Здесь ветер как бы выдувает из тебя все ценное, то, что должно копиться.
- И вы до сих пор здесь не прижились? Или все-таки нашли в Астане что-то полезное?
- Бывает же, что девушку выдали замуж насильно. Она оказывается в чуждом для себя кругу, живет-живет, привыкает и даже начинает любить, и сама себе не может объяснить эту любовь. Вот так и у меня с этим городом. Да, в последнее время начал черпать в этих климатических и житейских трудностях что-то полезное для себя, для творчества. Но то, что хорошо для меня, совсем не хорошо для моих близких. Они хотят каких-то перемен, хотят жить нормально. Это тяжело... Например, эта зима была суровая, было много снега. Однажды я привез семью домой, собрав кого из садика, кого из школы, и наша машина застряла. Я проводил домой домочадцев, сам вожусь с машиной. Нужно было что-то подложить под домкрат, и я ничего не нашел, кроме книг в гараже. И вот когда до меня дошло, что я подкладываю под домкрат моих любимых когда-то авторов Кастанеду, Лао-цзы… это был один из таких моментов, в которые рождается зерно концепции.
- А машина завелась?
- Нет, не завелась… Дальше произошло кое-что еще. Пытаясь вытащить машину, я озирался на соседний дом, где все отлично организовано, налажено, не как у меня. Там живет несколько поколений, молодые люди зарабатывают физическим трудом… Я хотел позвать соседей на помощь, но вокруг дома бегала непривязанная собака. Больше рассчитывать было не на кого, и я с тоской смотрел на эти горящие окна и с опаской – на собаку. Наконец, весь измотанный, я не выдержал и попробовал приблизиться к дому. Собака не пускала. Но вдруг что-то такое произошло, и мы оба, глядя друг на друга, поняли: мы собаки. Войдя в это состояние, я стал играть с ней в снегу, как собака с собакой. А потом подошел к окну и постучал… Разве можно испытать такое состояние, сидя в городе, в теплой квартире со всеми удобствами?
- Такое состояние не купишь…
Мы разделись, раскрасились в цвета шлагбаума и побежали по улице!
Перфоманс "Трансдиалог с Винсентом Ван Гогом". 1999 год, Шымкент.
- В Астане вы начинали с того, что рисовали портреты в парке?
- Да. Когда я приехал, здесь совершенно не было людей, которые занимались бы contemporary art. А я как раз выбыл из этой среды - и попал на почву, можно сказать, неудобряемую. Мне нужно было как-то выживать, а портреты я всегда рисовал хорошо. Это началось даже не в молодости, а в пятом или шестом классе, когда я попал в больницу и от нечего делать стал рисовать пациентов. Тогда я и понял, что портрет - это нечто большее, чем изображение физической оболочки: изучение внутреннего мира человека, попытка заглянуть в его душу. И потом в тяжелые времена я всегда выходил из положения через портрет. Было время, когда я садился в поезд без денег, а по пути рисовал пассажиров и тем оправдывал билеты и питание!
- Мало кто знает, что вы в начале нулевых годов провели первый в Астане уличный перфоманс вдвоем с городским шаманом Арланом АХМЕТОВЫМ, раскрасившись в красно-белую полоску и пробежав по главной улице города…
- Да, было такое. Мы назвали этот перфоманс «құйын» - «вихрь». Это было связано с первой «тюльпановой революцией» в Киргизии. Власть ставила шлагбаум революции, нам это не нравилось. Чтобы выразить это, мы разделись, раскрасились в цвета шлагбаума и пробежали по проспекту Республики: от гостиницы «Абай» до «Рамстора» и обратно. Был, кажется, ноябрь: ветер, снег... А, и еще у нас был с собой шаманский бубен!
Перфоманс с верблюдом как встреча двух культур
- Как получилось, что вы вышли на международный уровень, стали выставляться в Париже?
- Вначале был крик одиночества, наверное. Я живу в пригороде Астаны, в поселке Талапкер: бездорожье, привозная вода, нехватка самого необходимого. Шаткий дом мой я строил своими силами, без всяких знаний о строительстве, место выбрал неудачно. Теперь там то усадка, то трещина... Но, тем не менее, именно в этом доме случилось мое второе рождение. Может, потому, что дом граничит с природой, там у меня пошло творчество. Когда я только его построил, в 2012 году группа «Кызыл трактор» делала в Астане выставку «Арт Дала».
Там у меня получилось сделать перфоманс с верблюдом. Идея заключалась в том, чтобы показать встречу двух культур: запрячь верблюда в тележку, на тележку поставить пианино, усадить пианиста, который будет играть европейскую классику. Вообще, верблюд - своенравное, свободолюбивое животное: его можно навьючить, но запрячь - очень редко. Но мы достали циркового верблюда, которого специально дрессировали.
В партнеры я взял художника Арыстанбека ШАЛБАЕВА. И вот мы с ним в белых рубашках приготовили яркие краски, начали поливать ими пианино, пианиста, себя, и вся наша кавалькада сделала круг по залу. Очень эффектная была акция. Помню, в центре зала висели три гигантские лошадиные головы из войлока - работы Смаила БАЯЛИЕВА. Верблюд, озираясь, обошел инсталляцию кругом, посмотрел на головы через плечо и смачно харкнул в их сторону. Это было очень смешно! Почти по-человечески. Животные пугаются современного искусства, что уж говорить о людях?
- После этой выставки у вас начался новый творческий период?
- Да. В тот же год случилась еще одна важная для меня работа. На окраине Астаны выселяли жильцов из небольшого общежития. Оно шло под снос для государственных нужд. Жильцам предлагали буквально копейки: этих денег хватило бы на несколько месяцев съема квартиры, максимум на год, но не на покупку равноценного жилья. Этой проблемой занимался правозащитник Болатбек БИЛЯЛОВ, он попросил меня что-то сделать, чтобы привлечь внимание к ситуации. Я предложил сделать семейные портреты жильцов в интерьере их пятнадцати-двадцатиметровых комнат и выставить фотографии в окнах. Чтобы градоначальники увидели этих людей и то, как они живут. Болатбек поддержал. Он нашел хорошего фотографа Алмаса МАКСУТА.
Фотографии были большие, в размер окна. Внизу было подписано, сколько человек живет в этой комнатушке, сколько у них квадратов и еще какая-то информация. Для этой же акции я сделал постановочные фотографии в степи: там были железная кровать, телевизор и я - в роли современного номада.
Я хотел показать, что номад наших дней - «пограничный» кочевник, который пребывает в растерянности между миром урбанизации и миром прошлого. Он вроде бы живет в своем доме посреди степи, но не осознает, что нет уже стен, которые его защищали. На одной из лучших фотографий из этой серии я стою на стремянке, с молотком в руке, и пытаюсь повесить картину на небо, где сгущаются осенние облака. Эта фотография тоже участвовала в акции с семейными портретами: я поместил ее на видном месте, в проеме окна над подъездом.
- Чем же кончилась история с общежитием?
- Это стало хорошим стартом для правозащитной кампании. Дело перешло в протестные акции, судебные тяжбы, и в конце концов власти дали людям равноценное жилье. Семейные портреты больше нигде не выставлялись, а серия «Номад» была выставлена несколько раз: на Сингапурском биеннале, на ярмарке Art Dubai, на моих персональных выставках «Нафталин» и «Единственное множественное». Для европейского зрителя это, скорей всего, какой-то сюр. Они считывают переживание, возможно, боль, но «въехать» в наши реалии не могут.
Творчество художника без грамотной подачи — сырой материал
- Сегодня считается, что для настоящего успеха художнику нужно «встретить своего куратора». У вас он есть?
- Самый серьезный куратор, с которым меня свела судьба, - это французский арт-критик Поль АРДЕНН. Он впервые обратил на меня внимание, когда я участвовал в воркшопе «Протагонисты» на Венецианской биеннале, где Арденн был одним из организаторов. Он достаточно много написал обо мне и выступил куратором концепции моей выставки «Единственное множественное» в Национальном музее. Куратором-организатором была Дина БАЙТАСОВА, она создала визуальную форму выставки, а Поль Аденн - содержательную. Мне нравится, что он пишет, не ориентируясь на вкусы и уровень публики. Это настоящая научная работа.
- А в чем заключается функция куратора? Ведь это не агент художника и не организатор выставок?
- Дело в том, что творчество художника без грамотной подачи - это сырой материал. На некоторые вопросы художник сам не может ответить. Он действует интуитивно. Между внутренним процессом и «продуктом», который выдает художник, лежит пропасть. Построить мост между ними - это и есть работа куратора. Куратор должен знать о художнике буквально все: его творчество, личную жизнь, взгляды на политику и проблемы общества. Такого отношения к художнику у нас пока нет. Для серьезного куратора художник - это материал. Материал нужно знать достаточно хорошо, чтобы вылепить из него нужную форму, нужную концепцию.
- Как же это - лепить из художника?
- Некоторые кураторы заблуждаются, думая повлиять на художника, выразить через его работы что-то свое. Конечно, так нельзя. Это должен быть диалог, сотрудничество, исследование.
Я бы не хотел быть орудием коммерции или чистой политики
- Работаете ли вы на заказ?
- Я считаю, что художник не должен увлекаться заказами. От предложений разработать логотип или сделать что-то к празднику я предпочитаю уклоняться. Художник всегда выражает себя. Если он подстраивается под вкусы заказчика - это уже оформитель. Грань между художником и оформителем очень тонкая. Даже сейчас мне бывает трудно проконтролировать это в себе: поддамся ли я какому-то влиянию или останусь собой.
- А бывает, что заказчик, зная вашу репутацию, предлагает вам сделать для него что-нибудь этакое скандальное, резонансное?
- Такие предложения бывали, немного, но бывали. Честно говоря, я избегаю этого. Приведу в пример Стинга. Его приглашали выступить в Астане на день города, но Стинг отказался: международные профсоюзные организации напомнили ему, что у нас в Казахстане бастуют нефтяники, и он не захотел выступать в стране, где игнорируются требования трудящихся. И этот жест оказался очень мощным, многие вспомнили о человеческих ценностях, на которые надо равняться. Бывает, что человек искусства, набрав достаточно авторитета, оказывается вовлечен в такие дела. И вот тут есть граница: если за бедствующих людей некому заступиться, я бы заступился. А если дело в коммерции или чистой политике, то я бы не хотел быть их орудием. Независимо от того, насколько права та или другая сторона, я не хочу быть булыжником, который кидают туда-сюда.
- Как в наше время художнику зарабатывать деньги своим искусством? Вот вы как это делаете?
- Я считаю, что есть некая высшая сила, которая направляет меня. Она делает меня независимым и посылает ко мне покупателей моего творчества. Творчество не становится от этого штампованным, его покупают в разных формах. Скажем, «босоногое искусство» иногда становится для меня финансовым спасением. Иногда покупают фотографию, очень редко - видео. Что-то я делаю в перфомансах, но только тогда, когда это очень мне близко и нет угрозы, что я растеряю себя.
При всем многообразии жизни, мы возвращаемся к советской серости
- Возможно, из всех ваших проектов больше всего запоминаются те, в которых вы отзываетесь на какие-то больные для общества темы. Начиная с того знаменитого поросенка, которого вы привели к российскому консульству в Уральске в знак протеста против запуска «Протонов». Или, например, фотопроект«Мың қол», где вы фотографировали руки бомжей, продавщиц, бизнесменов и собирали их жизненные истории. Есть ли у вас ощущение, что от вас ждут социальных высказываний, что именно в этом ваше предназначение?
- Видите ли, всю мою деятельность я оцениваю прежде всего как исследование самого себя. Я смотрю на себя как бы со стороны, хочу себя понять. Смогу ли я пойти на тот или иной поступок? Это не самопиар. И не борьба со страхом - вернее, не только она. У казахов есть пословица, которая по-русски звучит так: «Если у тебя нет имени - подпали степь».
Это такой поверхностный, обывательский взгляд на мир творца. А у японцев есть другая поговорка: «Если я это не сделаю, то этого никто не сделает». В любом испытании вопрос ставится так, это их национальная черта. А у нас превалирует совковое: «Если это никому не нужно, то и мне не нужно». Я один из художников, сформировавшихся на стыке советского времени и казахстанской независимости. Меня всегда мучила несвобода, бюрократия. Нельзя сказать, что в новое время все стало хорошо, но одно мы получили: возможность действовать, стремиться к свободе, творить.
- Есть, но вопрос в том, насколько это ощущаешь. При Союзе я видел сплошные стены, серость и одинаковость. Сегодня, при всем многообразии жизни, мы возвращаемся к этой серости, есть такая тенденция.
- А вы можете этому противостоять?
- Все мы в жизни к чему-то готовимся. Артист готовится к своему «звездному часу», художник готовится к своему поступку. Всегда надо думать о том, какой будет твоя решающая работа, возможно, последняя в жизни. Если раньше мы думали, что художник может изменить мир картиной, то что сделал ПАВЛЕНСКИЙ, прибив яйца к брусчатке? Он изменил сознание. Подпалив двери ФСБ, он совершил революцию. Это не ремесло. И это нечто выходящее за грань того, что мы привыкли называть искусством.
- А вы думаете о своих работах с такой точки зрения: «может быть, это последняя», «я должен изменить сознание»?
- Внутренний мир человека, тем более личности… (хотя я не знаю, насколько я – личность) можно сравнить с солнечным ядром. Там черт-те что происходит! А потом случается выброс энергии. Прежде чем эти языки пламени вырвутся на 400 000 километров, внутри что-то должно произойти.
Должен сказать: я не очень продаваемый художник
- Как ваше искусство воспринимают за рубежом? Вот, например, ваши работы выставлены в галерее в Дубае. Дубай – город, который ассоциируется с абсолютной роскошью. Ваши работы там смотрятся органично или воспринимаются как нечто чужеродное?
- В Дубае у меня выставлены ожерелья из пиал – это первое, что я сделал после ожерелья из казанов. Пиалы удались как коммерческий объект. В отличие от казанов, им только хлопают: это что-то яркое, этническое, энергетически активное – то, что обычно всем нравится... Да, эта работа вписалась в энергетику Дубая. Дубай – такое место, где собираются люди со всего света, чтобы что-то продать. Очень амбициозный город и до того молодой, что в историческом музее, как мне рассказывали, древним предметом считается магнитофон 70-х годов.
- Там покупают ваши работы?
- Пока ни одной не купили. Вообще, должен сказать, я не очень продаваемый художник. Если бы у меня была коммерческая жилка, я бы, наверное, напечатал пять-шесть штук этих бус из пиал, три-четыре – из казанов… Хотя нет, казаны я как коммерческий художник вообще бы не делал, потому что они совершенно непродаваемые. «Босоногого искусства» нашлепал бы штук 50. Но нет у меня коммерческой жилки.
Я покажу NationalGeographic настоящую национальную географию
- Вы работаете масштабно, с грубыми твердыми материалами. А свои арт-объекты вы делаете своими руками – сами сверлите, пилите, варите? Или отдаете на аутсорсинг?
- Я делаю сам, мне это нравится. Но в мире так не принято. В Европе, например, художник спокойно привлекает к своей работе исполнителей – тех же слесарей, металлистов. Во-первых, создаются рабочие места, а во-вторых, люди, далекие от современного искусства, имеют возможность к нему приблизиться. А у нас художники все делают сами, даже если тратят на это уйму времени и калечат руки.
- Это потому, что нет денег на помощников ?
- Нет, не всегда дело в деньгах. Просто мы замкнуты, эгоистичны, очень ревностно относимся к своему внутреннему миру. Мне трудно доверить посторонним людям свой замысел, отдать его в чужие руки. Боюсь, что не поймут... Это ревность.
- А где вы научились всем этим ремеслам? В училище?
- Скорей, по ходу жизни. Захочешь – научишься. А в училище мы объектами еще не занимались, я был сосредоточен на рисунке, на живописи, на построении картины. Хорошо помню первый год после училища, когда мне хотелось буквально войти в искусство. Я писал сюрреалистические картины, не отвлекаясь ни на что другое. Это удивительное чувство, когда ты можешь полностью посвятить себя картине, полюбить ее, как женщину. Когда плоскость холста перестает быть плоскостью, ты проникаешь внутрь картины и можешь создать любую форму...
Я до того похудел, что работал, сидя на спинке стула: на сиденье было неудобно, кости мешали. Помню, как время от времени открывалась дверь, кто-нибудь заглядывал и с испуганными глазами спрашивал: «Ты еще живой?». В то время я как раз читал про МОДИЛЬЯНИ, СУТИНА, как они селедку делили на две части: половину ешь сегодня, половину завтра. Так и я: меня не интересовала идея что-то сварить или хотя бы заработать денег, чтобы было что сварить. Меня интересовало одно: как оказаться там, внутри. Потом это прошло... верней, мне стало просто страшно потерять связь с материальным миром.
- Традиционный вопрос: над чем сейчас работаете?
- Делаю один проект для ЭКСПО-2017, но организаторы пока просят не раскрывать детали. Параллельно работаю еще над одним проектом: недавно летал во Францию, в город Коньяк. Один коньячный дом решил собрать семь художников из семи стран по Шелковому пути и организовать серию выставок.
Концепция, естественно, будет связана с напитком-вдохновителем, но будут и работы, не зависящие от контекста. Если все будет по плану, то выставка пройдет в сентябре или в октябре в Алматы.
А в Астану приедет съемочная группа канала National Geographic - снимать процесс подготовки к выставке, мир, в котором я живу. Я, наверное, Талапкер сниму. Это будет настоящая национальная география!
Фото: из архива Асхата Ахмедьярова.
