Традиционно по субботам Ratel.kz публикует новые рассказы кинорежиссера и писателя Ермека Турсунова, которые войдут в его новую книгу
На снимке: Ермек Турсунов в раннем детстве.
Читайте предыдущий рассказ Ермека ТУРСУНОВА «Про ослиную любовь».
Одним словом, меня отдали в детский сад. И это была первая в моей жизни тюрьма.
Всё мне здесь казалось враждебным. И малопонятным.
Во-первых, я не понимал, почему в туалет надо ходить строем? И всем вместе? Даже если ты не хочешь.
Во-вторых: нас заставляли есть. Причем – несколько раз в день. И опять же – всем давали одно и то же. Даже если ты не хочешь.
А еще заставляли пить ложками рыбий жир! Даже если ты…
Нет на свете ничего противнее рыбьего жира.
А еще нас заставляли спать! Да еще и днем! И опять же всей толпой. И время этого сна называли – «мёртвый час».
А еще территория садика была огорожена высоченным забором. Бетонным. На него невозможно было забраться. Единственный вход-выход – через калитку. К тому же он охранялся. Там рядом, в будке, сидел сторож – дядя Степан. Он был слеп на один глаз и туговат на одно ухо – последствия контузии. Зато у него был пес. Тобик. С которым мы подружились.
Тобик работал звонком. Он никого не пускал во двор и лаял, как только видел чужака.
Я могу так перечислять долго. Одно могу сказать точно – в детском садике делать нечего.
На воле – то есть там, в ауле, – я никогда не спал днем. И меня никто не заставлял спать. И ел я, когда захочу. И что захочу. И в туалет ходил, когда захочу. И где захочу. И не было никаких заборов, которые нельзя было бы перелезть…
А тут?!
И главное – я ни слова не знал по-русски. Поэтому я ничего не понимал из того, что мне говорят.
Короче, это было насилием над личностью. Над моей личностью. И я затаил обиду.
На всех.
Единственным, с кем я общался в садике, был пес Тобик. Я таскал ему куриные косточки, и он считал меня своим другом. И он стал единственным существом в этом окружавшем меня враждебном мире, которого я не понимал.
Помню, стояла жара, и Тобик изнывал. Мне было его жалко. Потому что он был чересчур лохматым. Кудри закрывали ему глаза и лезли в уши, в нос. И тогда я решил его постричь. Принес из дома бараньи ножницы и сделал из Тобика льва. Вернее, я сделал ему прическу. Состриг ему лохмы и оставил лишь гриву. И на кончике хвоста оставил пучок. Получился симпатичный такой лев. Мини-лев. Карликовый. Дело в том, что ростом Тобик едва доходил мне до колен.
Первым погнал его со двора дядя Степан. Он его не узнал и не понял, что это за ужас лезет к нему в будку. Он перепугался, заорал бабьим голосом и схватился за сердце.
Тобик тоже не понял дядю Степана. Стал тявкать. И лишь тогда дядя Степан узнал его по голосу.
Стали выяснять – кто мог изуродовать сторожевого пса? Нашли в моей тумбочке ножницы и пожаловались маме.
После мама, когда забирала меня вечером из детского садика, сказала, что не надо было так делать. И что ей было стыдно за меня. А ведь я просто хотел как лучше. И покрасивше. Просто они меня не поняли. Только Тобик меня понял. Ему уже было не так жарко, он явно повеселел, но не мог никому об этом сказать. Потому что он был собакой. Обыкновенной собакой.
Как бы то ни было, так не могло продолжаться дальше. И я стал планировать побег. А это, как вы сами понимаете, занятие непростое и требует серьезной подготовки.
В заборе дырок не было: он был сплошной. Я исследовал его весь - от начала и до конца.
Через калитку тоже невозможно было сбежать. Там сидел дядя Степан. Пусть и наполовину слепой.
Делать подкоп – слишком трудоемко. Да и как его сделаешь? Это ж сколько рыть! И куда землю девать?
Во двор пускали только желтый «пирожковоз». На нем приезжал Азильхан-ага. Привозил хлеб. Да и как на нем уедешь? Сдаст.
Но я всё-таки придумал!
Перед сном нас водили строем – как я уже говорил – в туалет. Он был деревянный, многодырный и выходил тыльной стороной на улицу.
В следующий раз, когда мама привела меня в садик и оставила у ворот, я подождал, когда она скроется из виду, и пошел к туалету. Там вынул плоскогубцами (которые я предусмотрительно захватил с собой) гвозди из досок, спрятал их в траве и пошел себе спокойненько в садик.
И когда Марья Никитична, наша воспитательница, повела нас в очередной раз строем, я подождал, когда все выйдут, и раздвинул доски. Маленькой щели было достаточно, чтобы я выскользнул наружу. Там я сдвинул доски, вставил гвозди обратно - и был таков.
Потом рассказывали.
…Бедная Марья Никитична посчитала по головам мальчиков и стала ждать. В туалете было тихо.
Марья Никитична позвала. В ответ – тишина.
Тогда она постучалась в дверь. Тот же результат.
Тогда она осторожно заглянула внутрь.
Хотел бы я увидеть ее лицо в этот момент.
Слыханое ли дело - мальчик пропал. Зашел в туалет и исчез. Испарился.
Говорили, что тут же позвали дядю Степана с багром…
Он долго искал меня на дне, но не нашел.
Тогда вызвали участкового. Тот вроде как составил даже протокол.
Марью Никитичну с приступом увезли в районную больницу.
А я…
Я в этот момент был уже далеко и шагал по проселочной дороге в сторону гор. Я еще тогда принял решение, что уйду к чабанам. Там-то уж меня никто не найдет. И не заставит ходить строем и глотать рыбий жир. Там – воля.
Стоял полдень. Солнце пекло нещадно. Было жарко и хотелось пить.
И тут по дороге меня обогнал водовоз. За рулем сидел здоровяк Бинали. Он возил в цистерне воду чабанам.
Бинали притормозил и с удивлением спросил меня:
- Ты куда?
- К чабанам, - ответил я.
- Я тоже к ним еду, - сказал он и распахнул кабину. - Садись.
И мы поехали вместе.
По дороге Бинали пел на турецком языке веселую песню, а я смотрел в окно. Я видел, как мы потихоньку поднимаемся в горы по серпантину, и как поселок уплывает от нас всё дальше и дальше. Вскоре домики стали совсем маленькими, а потом и вовсе исчезли за перевалом.
Еще через какое-то время мы оказались на отгоне.
Что мне нравится в чабанах - так это то, что никто из них не задает ненужных вопросов.
Никто из них не спросил меня, откуда я иду. То есть бегу. Вернее, сбежал. И почему меня привез к ним Бинали, а не кто-то другой.
Я думаю, что тогда все дети считались общими. Наверное. Поэтому никто меня ни о чем не стал спрашивать, а сразу дали коня и разрешили покататься. Я покатался и остался у них жить.
Наутро по чабанскому отгону распространился тяжелый запах. Это Байкен-ага, бригадир чабанов, решил устроить баранам ванну. А их тут было, наверное, мильон. А может, и того больше. Я тогда не умел считать до мильона. Я даже до ста не мог тогда посчитать.
Для этого Байкен-ага велел наполнить узкий кирпичный бассейн горячей водой и вылить туда креолин.
Креолин – это такой мерзкий вонючий шампунь, которым моются бараны.
Я принялся помогать. Мне велели открывать и закрывать ворота загона. Что я и стал делать с большим удовольствием.
Овец начали сгонять в кучу. Поднялся невообразимый переполох. Чабаны кричали, собаки лаяли, овцы блеяли и, наскакивая друг на друга, лезли в загон. Потом они шли друг за дружкой по коридору, который сужался к бассейну. Потом те, что шли спереди, плюхались в бассейн и окунались в воду с головой. Затем они плыли к противоположному концу и выбирались из воды ошалевшими и худыми. С них стекала коричневая вода. Они чихали и кашляли. Это было очень весело. Я смотрел на всё это и смеялся.
А вечером Сальмен, сынок бригадира, сказал, чтоб я пошел с ним. Он сказал, что научит меня резать барана.
А мне очень хотелось научиться резать барана.
Мы зашли в сарай, и Сальмен выбрал самого жирного. Он поймал его за заднюю ногу и потащил к выходу. Баран смешно упирался и дрыгался.
Потом Сальмен повалил барана на землю и связал ему ноги. Потом велел мне принести лопату и сделать ямку.
Я сбегал за лопатой и выкопал небольшую ямку в земле. Сальмен подтянул барана и положил его так, чтобы горло оказалось над самой ямкой. Потом он протянул мне ножик и сказал:
- Режь!
А сам навалился на барана.
И тут я попятился. Я испугался. Мне вдруг стало жалко барана.
- Ну? - нахмурился Сальмен. - Чего вылупился? Режь, говорю!
И тут я не выдержал. Почему-то заплакал. И, главное, я не понял, почему заплакал. Наверное, мне стало стыдно оттого, что не могу зарезать барана…
Словом, я не смог и выронил ножик.
Тогда Сальмен засмеялся и сказал:
- Ладно. Не реви. Лучше смотри, как это делается. И учись. Ты ж казах!
И он снова прижал барана к земле, быстро-быстро прочитал молитву и провел ладонями по лицу. Я тоже механически провел ладонями по лицу и повторил за Сальменом:
- Ауминь.
Потом Сальмен ловко перерезал барану горло.
Черная кровь, булькая, хлынула в ямку. На ее запах прибежали собаки – огромные алабаи. Они сели поодаль и стали в нетерпении поскуливать.
Когда всё было кончено, Сальмен оттащил тушу в сторонку и начал ее разделывать. Прямо на шкуре.
Собаки принялись лакать горячую еще кровь. Она дымилась.
А потом мы ели куырдак. И я никак не мог уразуметь, что это только что был живой баран. Он еще смешно упирался и пыхтел. И сорил какашками. А теперь он – куырдак.
И мне почему-то расхотелось есть.
Я пошел в юрту и лёг там на корпешки. И уставился в шанырак. Сквозь его решетку на меня смотрели звезды. И они казались очень близкими. Их можно было потрогать руками.
И тут я почему-то сразу устал и не заметил, как заснул.
А на рассвете приехал отец. На мотоцикле. Он сказал, что к нам заходил Бинали…
Папа молча посадил меня в люльку и повез обратно. И никто из чабанов не стал спрашивать, приеду ли я к ним еще. Они никогда не задавали ненужных вопросов, эти чабаны. Они были хорошие.
Фото из архива Ермека ТУРСУНОВА.
