Ratel.kz продолжает публикацию знаменитых записок «Плетенье чепухи» Герольда Бельгера, не увидевших свет при жизни писателя
На снимке: Герольд Бельгер.
Продолжение. Читайте часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6, часть 7, часть 8, часть 9.
Мы бредем по краю обрыва
…боль. Боль. БОЛЬ…
Она подкралась незаметно, исподтишка, стянулась, сжалась в комок – тупая, ноющая, неослабная. Вцепилась намертво. Медленно, но неуклонно разрастаясь, разливаясь по всей груди, подбиралась, подкатывалась к горлу, перехватывала дыхание, простирала свои жадные щупальца к плечу, к животу.
Никакие нитраты не в силах ее обуздать, купировать.
«Четвертый», – мелькнуло холодком.
Вот напасть! С какой стати? Ведь еще от третьего не успел за зиму оклематься.
«Скорая»?
Что случилось? Адрес? Телефон? Подъезд?
Ждите!
***
Он всей пятерней сгреб тугую боль, стиснул ее ладонью и рухнул на диван, скорчился, с усилием подавляя стон.
«Скорая» подкатила довольно быстро, а почудилось – вечность.
Та-ак… Давление. Кардиограмма. Укол. Еще укол. В вену. В мышцы. В живот. Изокет. Аспирин. Кардикет. Конкор. Еще. Еще. Не легче? Не отпускает? Давление не снижается. Аритмия.
Забираем.
В реанимацию.
Через полчаса, после очередной кардиограммы, растелешенный, он очутился в просторном реанимационном зале в окружении врачей и сестер.
– Что зачастили? Понравилось у нас? – пошутил кто-то.
– М-мм…
***
…боль. Боль. БОЛЬ…
Она неукротима, как взбесившийся зверь.
Нет с ней сладу.
Хмурая, чем-то возбужденная, взбудораженная сестра склонилась над ним, ширнула иглой в запястье, досадливо передернулась.
– Фу, блин!
– Что? Вена плохая?
– Лопнула!
Пощупала чуть ниже, резко, с нажимом протерла смоченной спиртом ваткой, примерилась, ширнула еще разок, поморщилась.
– Фу, блин!
– Неудача?
– Опять лопнула! Дайте другую руку.
Сестра явно не в духе. Видно, конец рабочего дня. Домой пора. А тут возись с этим!
Ширк-пырк. Трах-бабах. Кое-как запихала в вену катетер, обклеила тяп-ляп, укрепила пластырем крест-накрест.
– Не «блин» надо было говорить, а «бисмилля».
– Что-о? – Сестра ошпарила его черным взглядом. – Что еще за «бисмилля»? Казах, что ли?!
– Не совсем, но близок.
***
Один доктор. Второй доктор. Третий.
Капельница. КМА. Изокет. Таблетки. Уколы.
– Сейчас полегчает.
«Сейчас» наступило часа через два. Боль начала нехотя отпускать. Дыхание налаживалось. Еще через час боль смирилась, улеглась, стихла. Точно змея уползла в нору. И под мерным кап-кап-кап он провалился в спасительную дрему.
***
Ночью он малость оклемался, прислушался. Оказался в знакомом реанимационном зале, в котором он уже однажды бывал. За ширмой тихо постанывала женщина, временами взывая к Аллаху. Чуть подальше висела еще одна ширма. За ней кряхтел мужик, без конца требуя к себе внимания. Далее расположилась некая пожилая дама, хриплым, прокуренным голосом монотонно напоминающая, что ее пора перевести в свою палату в отделение; далее – ближе к краю зала – разместились еще двое бедолаг, к которым хлопотуньи-сестры то и дело спешили по первому зову…
Боль тупо отзывалась в сознании.
Бог весть, чем меня напичкали, накачали, одурманили. Загрузили онемевшую плоть всласть, под завязку. Восприятия затормозились, мозги затуманились, всё вокруг покрылось, затянулось пеленой, всё зыбится в нелепой мешанине реального и ирреального. Стараюсь стряхнуть этот тяжелый обморок – не получается. Будто на мгновение вырываюсь из топкого омута, в который снова окунаюсь с головой. Мерещатся вороха рукописей, давних, уже пожелтевших, закручивавшихся по краям и еще недавно начатых, исписанных то внятным крупным почерком, то мелкой-мелкой неразборчивой вязью; и я их разглядываю через лупу, и эта таинственная вязь уводит меня, затягивает в сутемную пучину.
И я с усилием вновь выплываю, стряхиваю блажь и оказываюсь замурованным грудами неподъемных фолиантов; потом вдруг попадаю в старый отчий дом на берегу Есиля, сталкиваюсь то с отцом, то с матерью, то с сестрами, переселившимися ныне на ташкентский погост. То вдруг вижу себя в киргизском аиле, и Чингиз Турекулович показывает мне какую-то свою рукопись на киргизском языке. И я ее читаю вслух и все понимаю. Потом, неведомо каким образом, я сижу в своем колченогом, продавленном кресле за своим старым письменным столом, в крохотном кабинетике и выписываю на бумажке предстоящие неотложные дела: составление книжки для детей, книгу воспоминаний, рецензии и отзывы на несколько книг, продолжение «Плетенья чепухи», предисловие к «Четвертому Риму» Мориса СИМАШКО, материалы для «Литературной Алма-Аты», для «Простора», «Парасата», «Керуена», тщетно вспоминаю, кому что обещал, и мне все тревожней на душе, ибо с отчаянием вспоминаю, что не успеваю, не успеваю, не успеваю, если проваландаюсь в реанимации.
Тяжко мне, тяжко.
Особенно от сознания, что от моей воли и характера ничего уже, кажется, не зависит.
Я все же перебарываю себя и с трудом выбиваюсь из толщи воды и улавливаю больничные звуки, скрипы, лязги, шорохи, стоны, перекличку разных аппаратов, щелчки, шлепки, посвисты, стук и бряк, приглушенный шепот, суету и беготню сестер и санитарок.
– Гюльнара, ты где?
– Сымбат, срочно в третью палату!
– Багдагуль, давление какое? А сахар?
– Ида! Жанна! Татьяна! Булбул! Айнур! Ельнур!
–Эй! Ай! Уй! Ух! Бух!
Суматоха, как на току-хирмане в страдную пору.
***
Я вновь проваливаюсь в тяжелую дрему-дурман. Опять караваном проплывает жуткая мешанина из диковинных картин, химеры наслаиваются, исчезают, испаряются, сменяются, как в калейдоскопе, и я оказываюсь в разных слоях времени и пространства, и никак не различу границы сна и яви.
Все смешалось, перемешалось, сплелось.
Все плывет, зыбится, вспыхивает и потухает, гаснет, истаивает, клубится.
Вслед за Морисом выплывают из мрака знакомые лица моих коллег, приятелей, друзей, их много-много, они давно уплыли во всесокрушающем потоке, обитают в иных пределах, далеко за горизонтом, за горами, за долинами, за облаками, в царстве звезд, и их больше, больше, больше тех, кто еще до поры до времени гостят на этой не очень милосердной земле.
И вот из забвения предстал перед моим воспаленным взором диковинный мангышлакский каньон, заросший по краям колючками, кустарниками, кривыми, чахлыми деревцами, с жуткими каменистыми выступами, похожими на фантастических чудовищ, изъеденных ветрами, дождями, солнцем, с испещренными звериными и людскими тропами, с песчаным, валунистым ложем, с крутым обрывом, по отполированной стенке которого льется-плещется-булькает-грохочет-искрится вода, непрекращающийся веками водопад, прозрачный и знобяще холодный даже в нестерпимый мангышлакский зной.
О, да… это было, было, было… Помню, славный сын того края Абиш, возглавивший наш поход в этот каньон, уверенно спускался по крутой, узкой тропе, и мы – писатели, ученые, журналисты, участники культурно-просветительской программы, – цепляясь друг за дружку, упорно спускались по обрыву в каньон, доносивший прохладу из утробы Земли.
И я вижу, узнаю всех своих друзей – Зейнуллу СЕРИККАЛИЕВА, Зейнуллу КАБДОЛОВА, Балгабека КЫДЫРБЕКУЛЫ, Кадыра МЫРЗАЛИЕВА, слышу их голоса, шутки, остроты, рифмованные экспромты. Все они за последние годы покинули нас, опечалили, осиротили наши души, а вот теперь, когда меня милые эскулапы старательно реанимируют, ушел и выдающийся композитор, деятель-азамат, яркая, колоритная личность Еркегали РАХМАДИЕВ, который тоже был среди тех паломников мангышлакских достопримечательностей.
…Да-а… Все мы бредем по краю обрыва, и нас, современников-замандасов, остается все меньше, меньше.
Что ж… ропщи – не ропщи, такова доля всех, кто однажды посетил земную юдоль.
И что? Можно обо всем этом не думать? Если Творец озарил, одарил тебя сознанием и зрячей душой?
Нет, не думать не могу, хотя и бодрюсь из последних сил.
Доносится сквозь пелену голос любезной Шынар, дочери моего давнего знакомца-коллеги Сарбаса.
– Не храбритесь, не бодритесь, не активничайте: у вас все-таки инфаркт.
«Четвертый», – подсказывает в уголке сознания злорадный Азазель, а Шынар, свидетельница и диагнозистка всех моих сердечных дел, добавляет:
– И ни о чем не думайте.
– Как это?
– А так. Что случилось, то случилось. Относитесь философски.
Легко сказать! Кем же надо быть, чтобы ни о чем не думать. Разве что толстокожим носорогом?
Группа белохалатников обступила мое ложе, что-то советует, каждый на свой лад подбадривает.
Опытный кадр, поджарый, стройный Ахá, курировавший знатных персон, изрекает:
– Главное: не унывайте. Если седок не уверен, и конь под ним не скачет.
«Мудрая сентенция, – отмечаю про себя, – можно будет использовать в какой-нибудь статье».
Вижу: дамы в белых халатах ухмыляются. И седок, и конь, видно, померещились им совсем в ином смысле.
Я посетовал на то, что на восстановление уйдет много бесценного времени.
– А у меня уже своего времени не осталось…
Еще один белый халат тотчас отзывается:
– Всегда надо чем-то жертвовать, чтобы чего-то достичь. После четвертого инфаркта вам надо себя сильно поберечь. Вы, слава богу, и так немало сделали. Рейтинг у вас высокий.
Слышу давнее признание Абдижамила: «Ой, как я сильно хворал! Думал: откину копыта. Подумаешь: всем положено уходить. Да надо бы что-то совершить».
Увы, редко кому это суждено. Разве что олимпийцу Иоганну Вольфгангу ГЁТЕ…
– Я вас не агитирую, не уговариваю, не навязываю ничего, – заговорил у моего изголовья моложавый джигит в ослепительно белом, тщательно отглаженном халате. Человек опрятный, располагающий, с твердым умным взглядом.
Догадался: один из ведущих хирургов, о котором врачи прожужжали все мои уши: «Золотые руки. Кудесник».
– Вы должны знать: каждый инфаркт – это отмирание миокарды. А клетки, к сожалению, не восстанавливаются. Четвертый инфаркт – это очень серьезно. Дальше будет еще хуже. Какой-то может быть роковой. Опять-таки возрастной фактор. Риск большой. Поймите: без аортокоронарного шунтирования не обойтись. Вам нужно не только шунты ставить, но и клапаны заменить. У вас, если откровенно, работает только половина сердца…
***
Вспомнил: мой друг Абиш признался в беседе с Кулбеком, что у него ныне функционирует лишь половина мозга. У меня же, выходит, лишь половина сердца.
Невесело. Тащимся, бредем, получается, по краю мангышлакского каньона.
– Спасибо, Серик, за откровенный разговор. Я вам верю. Дело в том, что я мысықтабандап приближаюсь к 80-летию. И мне надо бы издать еще пять-шесть книг. Может, дотяну? Потом, мои друзья, Шота и Аманжол, прошли в моем возрасте операцию АКШ, но они также не вылезают из больницы и санатория. Так какой смысл?
– Смысл в продлении качества жизни. Вы говорите о 80-летии, а после шунтирования проживете еще лет пять-десять.
– А зачем, милый доктор? Ну, издам все рукописи, перестану марать бумагу, совсем одряхлею, буду не жить, а прозябать, после всех мук и рисков. Ради чего?
Серик немного смешался.
– Ради жизни.
– После 80 лет?! Когда ты превращен в развалину?!
– Жить интересно и после девяноста.
– Не уверен…
***
За операцию агитируют меня все, в один голос, как сговорились, и в искренности моих эскулапов-азаматов я ничуть не сомневаюсь. Все они желают мне добра и благополучия.
И во время утреннего обхода, немного церемонного и пышного, с сохранением неведомой мне субординации, глава консилиума, весьма серьезная дама, строго изрекла, как окончательный вердикт:
– Готовьтесь!..
– К чему?
Совет прозвучал несколько двусмысленно, и строгая дама поспешно поправилась:
– К операции!
Совет, наверное, разумный. Но у меня нет ни уверенности, ни убежденности. Я ведь человек интуиции, доверяю некому внутреннему зову.
– Видите ли, почтенные. Я вообще-то атеист. Но не воинствующий. И с некоторых пор прислушиваюсь к Голосу, который диктует свою волю. И безропотно ему подчиняюсь. Я верю в Абсолют, в высший Разум, в некую Силу. А Голоса свыше нет. Знака нет. Понимаете? И я жду.
Члены консилиума переглянулись, сдержанно усмехнулись. Видно, от меня такого признания не ожидали.
– А потом, я вырос в казахском ауле, в казахской среде. И казахи мудро утверждают: сколько предначертано тебе лет, столько и проживешь. Мне это по душе.
– Да-а… Но на Бога надейся, а сам не плошай.
– Бог-то Бог, да сам будь неплох.
– А медицина тогда зачем?
– Ладно. Будем ждать голос.
– Что должно быть, того не миновать.
– Что должно быть, то и будет. А что будет – то уже было.
***
На четвертые сутки перевели из реанимации в палату. И все здесь знакомо. Бывал не раз. И лечащий врач – давняя знакомая, милая Сауле, заботливо подбирающая арсенал лечения. Е-е… ничего нового под луной.
Новое – только соседи по палате. Человеки всегда интересны и неповторимы. Мне большей частью везет. Повезло и на этот раз.
…Серику Б. 75 лет. Физически крепкий, закаленный в жизненных бурях, мобильный казах. Прошел, как говорится, крым и рым. Обладатель многих профессий. Авиатор. Летал. Лет семь представительствовал в Китае. Учился в Москве в престижном вузе. Работал в ЦК Казахстана. Объездил Европу, Америку, северную Африку, Юго-Восточную Азию. Очень современный, деятельный. Спортсмен. Огромные связи. Контактный. Открытый. Здравомыслящий. Все понимающий и все умеющий. Всем интересующийся. Жена – кандидат наук. Двое взрослых, одаренных детей. Оба бизнесмены. Один внук учится в США, другой – в Швейцарии. И еще двое-трое подрастают, тоже проявляют способности.
Я им любуюсь: колоритный казах. Видный. Крепких корней. Матушке 99 лет, а еще мобильна.
Правда, сердце у Серика немного шалит, хотя аортокоронарное шунтирование провел в Германии. Обнаружилась легкая одышка. Читает. Забавляется компьютером. Большинство из властей предержащих его знакомцы. Со многими из них сотрудничал.
Мы сразу же нашли общий язык. И мне было с ним приятно общаться. Единственный недостаток, который я в нем обнаружил, – несколько скованная казахская речь. Он всю жизнь больше вращается в русской среде. И ему легче общаться по-русски. Рассуждает он, конечно, иначе, чем доморощенные нацпаты. Его угнетает наша экономическая отсталость, потеря былых критериев и ценностей, разруха в системе подготовки кадров, образования, медицины, культуры труда и управления, бессистемность, хвастовство, политический треп, неуемная болтовня, отсутствие научно выверенных критериев, неясность цели, зыбкость перспективы, духовный и нравственный разброд и шатание.
Тотальное рвачество погубит наше общество.
Сколько можно продержаться на советских ценностях?
За годы независимости потерь значительно больше, чем обретений.
Истинную перестройку Серик увидел только в Китае. Ему и принадлежит XXI век.
То, что происходит у нас сейчас во всех сферах, обернется большой бедой, карой, расплатой. Бессистемность, нечеткость управления процессом – наша погибель. И несложно предвидеть наше грядущее.
Коррупция – наша национальная трагедия. Борьба с нею – фарс, химера, обман. Отсутствует мотивация честного, созидательного труда.
Простая истина: карман к гробу не пришьешь – нам недоступна.
Ход мыслей бывалого и трезвого Серика Б. мне симпатичен и созвучен.
И мне было жаль с ним расставаться.
Я обитаю среди казахов с 1941 года, знаю этот народ прилично, прирос к нему сердцем, душой, языком и все же, видно, знаю недостаточно, образовались новые пласты, сложилось незнакомое племя, которое еще нужно понять, осмыслить, ощутить во всех параметрах.
Все на свете кардинально меняется. В том числе и вековые традиции, нравы, ценности, ориентиры.
Что прошло – прошло. Настраиваться надо на грядущее. Иначе будешь обречен плестись в хвосте кочевья.
Свято место пусто не бывает. Не успел удалиться Серик, на его место в палате первой кардиологии заступил Амантай М.
Но сначала сестра занесла его пузатый, щегольской портфель, а через некоторое время объявился и сам клиент: невысокого роста, в очках, со строгим выражением лица, с достоинством и уверенностью во всем облике.
«Преподаватель вуза», – решил я.
Оказался финансист. Кандидат экономических наук. Был замом какого-то министра. Лет на девять моложе меня, а по части болезней и разных испытаний куда опытней. «Недипломированный профессор-кардиолог», – пошутил он. Два инфаркта «отхватил» раньше меня; шунтирование сделали в Турции; за последние годы поставили пять стентов. И опять обнаружились нелады. Опять предстоит коронография. Родом из Кокпекты. Служил в армии. Белый свет изрядно познал, пока «двигал» легкую промышленность в республике. Лицом больше похож на корейца, бурята или монгола.
Все происходящее воспринимает с казахской колокольни. Увлеченно – от корочки до корочки – читает «Дат», «Adam», «Трибуну», регулярно смотрит новостные программы. Но обожает и детективные фильмы. Обо всем имеет свое суждение. Едко отзывается о бестолковостях в стране. Учился по-русски, но в ладу с казахским речестроем.
Пространство наше ограничено палатой. Тары-бары растабары обо всем на свете. Говорим о чем угодно, а неизменно сворачиваем на тематику текущего момента.
– Похоже, крысы удирают с корабля. Похоже, все учуяли неизбежные перемены. Все разворовали, растащили и теперь делают ноги. А грызутся пауки в банке – жутко читать. Где честь, где достоинство, где совесть?! Все обменяли на акшу, акшу, акшу. И так наловчились – хватают-хапают средь бела дня, никого не боясь, никого не стыдясь, раз-два – и в дамки. Ищи ветра в поле. За кордоном целые казахские колонии образовались. Народ свой ободрали в липку, а дурачат, как последнее быдло. Тьфу! Такая страна, такое богатство – и за двадцать с чем-то лет все коту под хвост.
– Боюсь, – поддерживаю я, – все обернется большой заварухой. Предстоит грандиозный былықбай. Элита действительно сбилась с панталыку. Меня одно поражает: славные национальные азаматы, сплошные ығай и сығай, сливки нации в большинстве своем имеют аульные корни. Их сызмальства учили казахским ценностям, настраивали на здравые народные нравственные ориентиры. И с чего это вдруг они так грабят-насилуют страну, обворовывают свой же народ? Они же, как волки, терзают свою добычу – Казахстан! Как такое может быть? Чем и как это объяснить? Вот я, к примеру, иноземец, чужого рода-племени, пришелец, спецпереселенец, но во мне сидят Есиль-река, аул, березовые колки, старицы-бочаги, овраги, тропинки, степи, люди Казахстана. Я не мог бы все это предать, продать ни за какие корджуны золота, не мог бы жить ни в России, ни в Германии, ни в каком-нибудь Лондоне, Абу-Даби, Анкаре. А иной казах, нахватав миллиончик-другой, запросто сигает за кордон. Поминай как звали. И о независимости или о патриотизме, об ата-мекене и не помышляет. Что это за феномен? Где остались национальная литература, искусство, менталитет, идеалы, песни, батырские сказы, наконец?!
– Намыс жоқ! – резко говорит мой собеседник-сопалатник. – Честь потеряли! Совесть, разум утратили… Вот я живу на Дзержинского. На каждом углу тусуются мои қандасы-соплеменники из аулов. В китайском тряпье, в вонючей китайской обуви, шумные, крикливые, с дешевыми мобильниками.
Готовые на любую работу. Зайдешь в магазин – они же грузчики, неси-подай, тяни-толкай. На базаре опять-таки они тележки толкают. Орут: «Ноги, ноги!» Бишара! И жалко их. И стыдно за них. Живут за городом, как попало. В саманных пристройках, на заброшенных дачах, в лачугах. Ужасно! Зарабатывает этот бедолага-сорлыбай за день кое-как на чай-пай, на нан-май, на чекушку - и доволен. Е-е, кудай, бергеніңе шүкір! Слава Аллаху! Бисмилля ирахман рахим! А что дальше? Что завтра? Что будет с детьми? Что вообще их ждет? Ай, беда! И он не думает. И те, что наверху, о том голову не ломают. А зачем? Баба его во дворце в Швейцарии сидит. Сам он миллионами ворочает, разными красотками забавляется. Чихать он на все хотел! По «Хабару» трындит: двадцать тридцать, двадцать пятьдесят! Мы самые-самые! Весь мир смотрит на нас. Поражается нашими темпами. Атаңның басы!!
…Слушаю горестный монолог соседа по палате, предаюсь своим думам, лежу под капельницей. Кап-кап-кап по жилам-сосудам изокет с аспаркамом. Приходят на ум саркастические строки незабвенного Калтая: «Ақ сиса, қызыл сиса, сиса, сиса. Мен алып жатырмын капельниса…»
***
Мир казахов сложен, неоднозначен. Те казахи, которых я знаю и с которыми большей частью общаюсь, – выходит, лишь часть казахов. Фактически существует огромный пласт нации, который к исконно казахской культуре, истории, литературе, ментальности, языку ровным счетом никакого отношения не имеет. Они, как выражается поэт ШАХАНОВ, только «по мордиям» казахи, то есть по внешнему облику, а по сути - некий иной этнический продукт, отражающий своеобразие времени и обстоятельств. Но, как бы там ни было, все равно - казахи.
Ни к какому другому этносу их не пристегнешь. Сабит МУКАНОВ, помнится, говаривал: «Старый урус мусульманином не станет». То же самое и с казахом: трижды прокрути его через мясорубку – не станет он ни урусом, ни шуршутом. Впрочем, это можно сказать и о других. Например, о российских немцах. Получается, казах, но не совсем. Немец, но с примесью. Не сразу определишь: подпорченный или обогащенный.
Тысячи и тысячи казахов учились в русских школах, окончили российские вузы, поневоле внедрились в русскую культуру, объездили белый свет, работали или работают за рубежом, шпрехают или спикают на иных наречиях. Они - дипломированные специалисты, занимают в обществе и государстве высокие должности, мыслят масштабно, и их не волнуют те, казалось бы, острейшие проблемы, о которых так рьяно, зачастую исступленно пишет казахская пресса. Я с такими казахами, заметно оторвавшимися от всего сугубо национального, но так или иначе работающими на имидж государства, встречаюсь нередко. Мне они кажутся интересными, хотя нацпаты склонны их казахами не считать. Но это совсем не значит, что нацпаты по достоинству и качеству выше их. Наоборот, они живут в своем универсальном мире, являются очень современными людьми и совсем не страдают от того, что не соответствуют каким-то критериям, представлениям так называемых «таза» (чистых, подлинных) казахов. В обществе у них своя ниша, которая, похоже, разрастается, расширяется с каждым годом.
Более того, им совсем не хочется быть «таза» казахами, их вполне устраивает, что они «шала» или даже «ада». Комплекс неполноценности им абсолютно не свойственен. Зато они овладели такими профессиями, ворочают такими делами, познали столько всяко-разного, чего «таза» казахам и не снилось. Сталкиваясь с таким национальным пластом, я порой начинаю сомневаться в своих представлениях и предрассудках. Надо полагать, я не всегда прав в своих казахских мотивациях.
***
…Вырвался-таки на балкон. Ах, благодать! Ясное небо. Птички ликуют, на все лады чирикают. Пахнет солнцем и распустившимся почками. Горы окутаны хмарью.
Как хочется малость окрепнуть, восстановиться и вернуться домой! Домой, домой! Дома и стены, и родная жена помогают.
Зашел в палату многоопытный Ахат Аминович, начал учить меня разным манипуляциям, якобы укрепляющим сердце. Старательно внимаю ему. А вдруг есть какой-то толк? Хотя бы для утешения. Утопающий хватается за соломинку.
Впорхнули две милые казашки-санитарки.
– Ағай, что вы все пишете? Вы акын? У подружки завтра день рождения. Может, сочините поздравительный стишок?
Вошел главный врач – молодой, миловидный, ухоженный.
– Как себя чувствуете?
Голос приятный, баритональный, очень знакомый. Выяснилось: сын моего давнего коллеги.
– Ну, что? – спрашивает с улыбкой. – Голоса свыше еще не было?
Ясно: намекает на операцию. Ратует за кардинальное лечение. Ничего другого, мол, не остается.
– Ребята у нас – во! Сделают как надо.
– Верю, верю. Да вот беда – нет знака. Голоса нет.
– Да будет вам Голос, аға! Нечего тянуть-откладывать.
– Жду.
***
Ясный день. Весна. Солнце. Я в раздумье. И жизнь прекрасна. А мы бредем по краю обрыва. Уже сорвались с него Сериккалиев, Кабдолов, Кыдырбекулы, Рахмадиев, Санбаев, Мырза-Али… На том свете друзей-приятелей уже больше, чем на этом. А человек – пенде. Цепляется за хрупкую нить, за соломинку до последнего.
Кап-кап-кап по жилам-сосудам живительный изокет.
И что впереди?
Бредем, бредем-тащимся по краю обрыва…
Апрель 2013 г.
Больница. Палата № 3.
***
Ratel.kz выражает благодарность режиссеру Ермеку ТУРСУНОВУ за подготовку записок Герольда БЕЛЬГЕРА к печати.
Фото: erkindik.kz.
В четверг, 8 декабря, в Национальной библиотеке РК частный фонд Досыма Сатпаева проводит презентацию новой книги Ермека Турсунова «Мелочи жизни», главы из которой с марта этого года публикуются по субботам на сайте Ratel.kz.
Автор ответит на вопросы читателей и подпишет вам экземпляры своей книги, которая будет продаваться в фойе. Вход бесплатный. Начало в 19.00.
Адрес: Алматы, Национальная библиотека РК, пр. Абая, 14 (уг. пр. Абылай хана), актовый зал, первый этаж.
Контактный телефон: 8 705 184 64 41.
