Занимательная история Казахстана от Андрея Михайлова
Владимир Иванович ДАЛЬ, создатель непревзойдённого "Толкового словаря живого великорусского языка", друг ПУШКИНА и ЖУКОВСКОГО, составитель учебников по ботанике и зоологии, натуралист и этнограф, один из основателей Русского географического общества, почётный член Академии наук, врач и большой патриот России – был своим человеком в казахских степях. С 1833 по 1840 год он служил чиновником особых поручений при оренбургском губернаторе графе ПЕРОВСКОМ. А в состав Оренбургского края, постоянно расширявшегося путём военно-политического прирастания, входила тогда значительная часть нынешнего Западного Казахстана.
Разносторонне одарённый Даль стал автором "Бикея и Мауляны" - "первой достоверной повести о жизни казахов", переведённой даже на французский язык. Об этом я рассказывал намедни. Однако эта повесть, напечатанная в 1836 году, замечательна не только как произведение художественной литературы. Очень богатый отступлениями географического, исторического и этнографического плана опус В. И. Даля может являться ценным источником знания о тех местах, временах и нравах, на фоне которых развивался сюжет. И те сведения, которые автор решил донести до своих читателей, стали весомой столь частью "Бикея и Мауляны" не случайно. Дело в том, что читающая Россия Пушкинского времени не имела о том ни малейшего представления – первый универсальный справочник "Геродота казахского народа" Алексея Ираклиевича ЛЁВШИНА появился лишь четырьмя годами ранее, как чтиво для узкого круга специалистов. Так что, можно сказать, что именно Даль открывал читателям казахов. Ориентируясь, разумеется, не на нас, а на жителей начала XIX века.
Вот некоторые любопытные с моей точки зрения цитаты, выбранные из "Бикея и Мауляны".
О байгушах
"Верх безобразия представляют собою жалкие человеко-твари, байгуши, киргизские нищие: эти степные дикари нищенствуют целыми родами или поколениями и гибнут голодом и стужей без всякой надежды на помощь. Их земляки в этом отношении безжалостны, неумолимы. Полинейные кайсаки вообще так бедны, что на двадцать тысяч кибиток, зимующих от Гурьева до Звериноголовска на протяжении тысячи восьмисот пятидесяти верст, считают на кибитку по пяти душ обоего пола и только по семи голов рогатого скота, по пяти лошадей, по одному верблюду, по сотне баранов; но в том числе есть богачи, у которых - десятки тысяч овец и коней, и голыши, у которых на целое семейство - одна дойная коза и более доходов решительно никаких. На эту козу целое семейство вьючит все свое имущество, питаясь ее молоком через день и два поочередно. Это не сказка, а быль".
Чем был вооружён казахский джигит
"На бритой голове этого молодца была небольшая, остроконечная как воронка, тюбетея, опушенная выдрою, а сверх тюбетеи бархатная, алая, высокая шапка, колпак, с позументами по швам, с полями, распоротыми с двух концев и загнутыми в четыре хвостика кверху; кроме того, он был в полном вооружении - копье трехгранное с насечкою на украшенном цветной резьбою длинном копеище; за плечами ружье, которого оправленные в сайгачьи рога рожки выказывалось из-за левого плеча; за поясом пистолет в оправе; на поясе чекан, ай-балта, род топора на длинном топорище"...
О бесике
"Надобно знать, что у киргизов всякий муж должен припасать сам детскую зыбку вновь для каждого новорожденного своего. Люлька эта выгнута из прутьев, походит на небольшую кукольную койку и, между прочим, в случае смерти младенца опрокидывается на могиле его и остается там на всегда. "Делать зыбку" значит - быть независимым, иметь жену и хозяйство".
Об именах
"У кайсаков есть монгольский или калмыцкий обычай, который встречаем также у полукочевых башкиров, но которого не знают другие мусульманские народы, - давать имя новорожденному по произволу, с первого встречного предмета или понятия. Так, например, замечательное имя Куты-бар, принадлежавшее довольно замечательному лицу, показывает, до чего простирается вольность кайсаков в выборе имен и как мало стесняются они условиями приличия. Кунак-бай значит - Друг-богач, но Джан-кучюк, "Душа-собака", есть кличка, достойная негодяя, которому она принадлежала или принадлежит, потому что он жив и доныне".
О наказаниях и казнях
"Не помню, где я видел однажды картину с изображением казни киргиза, которого сбирались повесить на перекладине между двух верблюдов, и не знаю, с чего художник списывал вид свой, но знаю, что едва ли это когда в степи случалось. (...) Я хотел только сказать, что этот Арун-газы казнил неоднократно смертию, но он не вешал и не рубил осужденных, а просто резал их, связанных, ножом, как баранов. На вопрос мой, кто при этом служил ему за палача, кайсаки отвечали мне, что каждый, у кого только о ту пору случался на поясе нож, кидался наперерыв исполнить повеление хана, как они обыкновенно называли султана Арун-газы".
О степном правосудии
"Кайсаки до того ненавидят Европейское правосудие и его обряды, что предпочитают им всякую домашнюю расправу, лишь бы дело было кончено на словах, в один прием; лишь бы обвиненному и обвинителю не тягаться месяцы и годы, не сидеть в ожидании медленной и томительной переписки в каком-нибудь остроге. Кому мало простора между Яиком и Сыр-Дарьею, тому тесно и душно заживо в подземном склепе! Коренной суд кайсаков таков: хан или султан с почетными аксакалами, биями, старшинами и муллами садятся в глубине кибитки; истец со свидетелями по правую, ответчик со свидетелями по левую руку; первый начинает говорить и рассказывает свое дело со всеми подробностями; свидетели поддерживают его, дополняют, поясняют и подтверждают; потом другая половина объясняет дело, сначала до конца, по-своему; во все это время одна половина другую перебивать не смеет, и все присутствующие сохраняют глубокое молчание; наконец, все выходят; султан советуется с биями и муллами, произносит приговор, и обе стороны призываются для выслушания его: тем дело кончено; нет ни споров, ни апелляций: решение выслушивается в молчании, с уважением, исполнение следует за ним. Не скажу, впрочем, чтобы приговор этот был всегда справедлив и бескорыстен: я сам был свидетелем противного. Правая сторона, чтобы остаться правою, необходимо должна задарить султана; иначе левая будет правой. Но кайсаки на это жалуются тогда только, если уже корысть судьи превосходит достояние просителя; умеренные взятки считаются делом позволительным и даже необходимым: это обычный пешкеш, или буйляк".
О женихах и невестах
"У кайсаков есть обычай - просватывать дочерей еще в малолетстве: родители условливаются в калыме - плате, приношении со стороны жениха; молодой парень и девчонка слывут парою, калым выплачивается исподволь в течение нескольких лет, и жених, возмужав, ездит из своего аула гостить в аул невесты через степь, иногда на весьма значительное расстояние, в богатом убранстве, и, если хочет показаться ей молодцом, в сопровождении одного только или двух старших товарищей. Ага, старший брат или дядя, обыкновенно бывают товарищами странствующего рыцаря любви. Тогда родители невесты сберегают для него заветное место - лужек, который означают, как и всякое занятое уже под кочевье место, воткнутым копьем и раскидывают там кибитку или, когда есть, небольшой шатер, где жених, выкупив невесту в каждый приезд снова у старух, ее родственниц, кои-то старухи защищают ее иногда до нешуточной драки, тешится и нежится невозбранно во все время пребывания своего в ауле. Тогда-то получает молодец от девки, которая отвечает склонности его вполне, завернутую в бумажку алую шелковинку, немного гвоздики и два три совиных перышка с шапки, служащих представителями девственности".
О рабах и пленниках
"...Кайсак не знает сострадания к слабому, к безоружному, охотнее всего нападает сам-сот на одного, и еще охотнее на сонного, на жен, на детей. Кяфыра, неверного или иноверца уводят в плен и продают, как товар, обыкновенно в Хиву; но довольно замечательно, что русские, калмыки и персияне - последние как шииты - преимущественно попадают в рабство, а евреи, индейцы, и даже армяне никогда не лишаются свободы, не обращаются в рабов и на базарах Востока не продаются".
О выносливости и стойкости
"В одном ауле поймали киргиза соседнего рода, который подполз высматривать и выжидать удобного для воровства часу. Избивши нагайками в один биток, его посадили связанного по рукам и по ногам позднею осенью, в мороз, по шею в воду и вытащили из воды только на другое утро, когда находившийся там случайно с отрядом офицер наш приказал вынуть хоть труп мученика. Но он, к всеобщему удивлению, был еще жив: тело его побагровело и посинело, черные губы дрожали, более знаков жизни не было. Его завернули в кошму, положили около огня, и киргизы, зная своего приятеля, подставили ему огромное корыто биш-бармаку, или кулламы, пятипалого или ручного кушанья - крошеного бараньего сала и мяса. Лишь только покойник немного отошел на тепле, как начал визжать едва внятно; потом рука из под кошмы протянулась к корыту и горсть за горстью отправлялась в пасть усопшего. Съевши таким образом полное корыто биш-бармаку, полное корыто крошеного сала и мяса, и выпивши целый турсук - сшитый из шкуры двух окороков конских мех - кумызу, наш отпетый встал, стряхнулся, сел на коня и вышел тот же молодец, что был вчера о ту пору. Другой, родной брат известного Джана-Кашки, пустился зимою, сам-шесть, на промысл; был пойман, избит весь в один синяк, раздет донага и пущен. Он зарылся в снег и просидел там ровно пятеро суток с одною овчинкою, которая служила ему во все это время и пищею, и ложем, и покрывалом. Он был отыскан на шестой день, случайно, и жив поныне. Он уверяет, что ему было совсем хорошо, тепло и сытно: он спал день и ночь, а просыпаясь, сосал овчинку".
Про бешбармак
"Некоторые гости выпарывают из кожаных шаравар своих карманы, завязывают внизу вкруг ноги и во время обеда наполняют все это пустое пространство крошеным жиром и мясом, любимым и всегдашним кушаньем, известным под именем биш-бармаку. Скромнейшие завязывают остатки в концы своего пояса, но все без исключения набивают рот огромными пригоршнями крупно искрошеного мяса и глотают его целиком. Друг друга потчевают они и особенно почетнейших, поднося им верхом накладенную горсть мяса, жиру и хрящу: учтивый вельможа обязан захватить все это разом в рот и проглотить, причем нередко у него очи на лоб лезут, и вся рожа вздуется горой: но дело сделано и приличие соблюдено".
О байге
"К скачке, как известно, подготавливают, подмаривают, подъяровывают степных лошадей: в этом деле, по крайней мере, столько же удачи, сколько искусства. Не дояруешь - скакун загорится, тяжел, не дойдет; переяруешь - ослабеет и опять-таки станет. Подготовка эта состоит в том, что лошадей по зарям проезжают шагом и рысью до поту, а потом ставят на всю ночь в седле и без корму. Если вспомнить, что лошади не видят овса, что изредка любимого скакуна баловня кайсаки поят кобыльим молоком, что они не кованы и круглый год на подножном корму, нельзя не согласиться, что порода эта необычайно крепка. Одноконный кайсак делает в сутки верст по сту, если путь велик, а двуконный полтораста. В Бухару - мерных полторы тысячи верст: Кайсак о двуконь поспевает в две недели и скорее. На скачках кайсаки берут обыкновенно расстояние от тридцати до пятидесяти верст; скакуны на этом расстоянии проходят версту в полторы минуты, иногда и скорее - в минуту и двадцать секунд".
Про куреш
"Борьба кайсаков и башкиров почти одинакова; но она не походит на борьбу русскую. Под силки не берутся, подножку не любят и не знают, а закинув друг другу пояс на поясницу, как делают башкиры, или подпоясавшись им, как делают кайсаки, заматывают каждый в него обе руки, упираются один в одного правыми плечами и возятся что медведи, иногда четверть часа на одном месте. Здесь решает сила: ловкость и искусство изменяют".
О кыз-куу
"Дело вот какое: состязаются молодой парень с отборною молодецкою девкой. Девка выезжает на лихом скакуне, взмостившись по обыкновению на высокое седло, покрытое попонами, одеялами и подушками; выезжает на лучшем и заветном коне отца или брата, носится по чистому полю, налетает на молодцев, замахивается на них плетью... У кого сердечко по ней разгорится, тот кидается сам на коня и пускается в погоню. Начинается травля и скачка; народ ревет; красавица мчится стрелой; молодец нагоняет; она крутой поворот в бок, в другой, опять вперед, назад; наконец парень ее донимает: то заскакивает вперед и, осаживая коня, старается только коснуться рукою персей ее, то настигает ее с тылу и, вытянувшись в маховую сажень, едва не досягает ее рукою… Он мечется и кидается то с тылу, то с боку. Девка, не щадя ни парня, ни его коня, ни плети своей, с которою право шутить вовсе не выгодно, стегает зря и с плеча, и очертя голову, по чем попало; молодец свивается клубом, налетает соколом, подвертывается жгутиком и, коснувшись однажды рукою груди ее, обнимает красавицу сильными мышцами, и она уже не смеет более ему сопротивляться. И степные кони дружно мчатся по мягкой траве, а всадники, покинув поводья, не заботятся о направлении скакунов. Но если молодец принужден бывает отвязаться от девки, не нагнав ее, не коснувшись рукою персей, тогда, как говорится, хорони головушку в мать сыру землю: от посмеяния и проходу нет. А вдобавок еще тогда уже девка его нагоняет и, не давая своротить, гонит перед собою до упаду и лупит нагайкою, камчи, при громогласных криках и хохоте народа. Это и стыдно, и больно".
О красоте казашек
"Пригожество и красота суть вещи условные; не знаю, приглянулась ли бы вам моя степная красавица с первого разу, особенно если бы вы пожаловали в Зауральскую степь прямо из партера Александринского театра, из Филармонической залы, с пышного придворного балу. Если нет, то виною этому был бы, вероятно, только тяжелый, мешковатый наряд ее; я думаю, что если бы вы обжились немного со степью и с ее дикарями и дикарками, если бы привыкли к этим тройным и четверным неподпоясанным халатам, к неуклюжим чоботам и мужиковатой поступи, то стали бы вглядываться в иное лице, свежее, дикое, яркое и смуглое, в котором брови, ресницы, очи, губы и подборные скатного жемчуга зубы, украсили бы любую из Московских и Петербургских красавиц, похожих нередко, - извините меня неуча, - на куколку, которую шаловливые девчонки умывали, и смыли румянец, и алый цвет уст, а в голубых глазах оставили один только бледный, мутный намек на прежний цвет их. Плосковатое лице и выдавшиеся скулы не делают на меня никакого неприятного впечатления, а высокое чело и благообразный нос вполне соответствуют приятному облику Кайсачки".
О баранте
"Что такое баранта?
Если кайсак у другого украдет или угонит скотину, за это по обычаю народному должен он заплатить туляу, пеню; но если он отказывается или не сознается в воровстве, а род или аул его не выдает виновного, то бии и аксакалы разрешают обиженному искать права силою; он набирает товарищей и отправляется, говоря Барамн-та, "пойду же я": вот вам барамта или, как говорят русские, баранта. Но при этом самоуправстве трудно знать лад и меру; один захватывает более, чем ему по обычаю народному следовало; другой объявляет иск неправый; третий, пользуясь смятением и беспорядками, поживляется сам на свою руку; опять иной в сумятице, невпопад, угоняет скот не того хозяина, которого он преследовал; или опять у вора нет добра никакого, а род отказывается от платежа и ответа: за все это насчитывается новая пеня, а за случайные или умышленные убийства при баранте кун весьма значительный и часто неуплатимый; все это причиною и поводом к тому, что взаимные расчеты, а с ними баранты и междоусобия, поддерживаемые еще сверх того султанами, которые в мутной воде рыбу удят, расплодились и размножались до бесконечности. Баранта обратилась в табельный промысл степных дикарей; все роды и племена перепутались во взаимных счетах и начетах и пользуются каждым случаем для взаимного разорения и нападений. И здесь, как всюду, "мое" и "твое" служат поводом, началом и корнем взаимной вражде и усобице".
О куне
"Известно, что суд и расправа всех мусульманских народов основывается на Коране; потому всякий кади или казы, судия, есть лице духовное: но нигде это не соблюдается менее, чем у кайсаков, которые неохотно признают над собою какую-либо власть и самоуправство предпочитают всякой другой расправе. Киргиз, нанимающийся в работники, условливается с вами, будете ли за него платить кун, если он умрет на ваших руках. Цена куна вообще полагается за мужчину 1,000, за женщину 500 баранов. Расплачиваясь другим скотом, зависеть будет от сделки, сколько баранов полагать на лошадь, корову или верблюда. За убийство султана полагается тысяча верблюдов - кун, который едва ли когда бывал уплачиваем, а установлен, как объясняет сам султан Кусяб, для того только, чтобы никто и никогда не мог посягнуть на жизнь белой кости, ак-сюяк, то есть султана. Между тем, и в прежнее, и даже в нынешнее время убийства султанов не совсем редки".
О краже и кураже
"Я уже выше заметил, что степные разбои отличаются от баранты, вошедшей в законную силу. Все наши купцы, торгующие на Линии, знают, что на слово киргиза при меновых и торговых сделках почти всегда можно положиться: кайсак пригонит вам в назначенный день и месяц в назначенную точку Линии лошадей или баранов, взявши деньги даже вперед; но он всегда украдет их снова, если дадите ему случай, и будет этим хвалиться; он вещи не тронет, потому что называет это урлык, воровством, а украсть коня, барана молодечеством, жигитлык. При перекочевке нередко покидают кайсаки целые груды своего скарбу, прикрытые кошмами или войлоками: этого никто не тронет, между тем как доброго коня нельзя достаточно уберечь и устеречь: его только разве не уведут из-под вас. За воровство вообще полагается у кайсаков туляу, пеня, особенно если украденная скотина будет уже съедена; и расчет при этом довольно странен и сложен: за украденную лошадь платят три девятка, три тогуза, скота".
Об удивительной способности
"...Отвезите кайсака на край света, в страны, о которых у него нет ни малейшего понятия, и пустите его там, он оборотится, как магнитная стрелка, которую ничем нельзя сбить с толку, и пустится прямо на свою родину. Не только из западной и восточной Сибири часто уходят кайсаки домой, но даже есть несколько примеров, что сосланные за преступление в Архангельск пролагали они себе новый путь от берегов Ледовитого моря, через безлюдные тундры, пустынные мертвые степи, на родной Яик; достигали благополучно, и почти не касаясь путем жилья людского, кровных степей своих, доселе здравствуют и проживают между своими и похваляются дивными и едва вероятными похождениями. Надобно посмотреть на кайсака, когда он по пути завидит нечто живое в знойном, волнистом море, искажающем для нас все предметы самым чудовищным образом: вы едва только отличаете что-то и нечто, а он, приподнявшись на стременах и прикрыв брови рукою, читает как по книге - столько-то всадников, налегке вооруженных, они едут на изморенных конях, нас увидали, это не наши, это Чиклинцы, Дюрт-Каринцы, Джегал-байлинцы".
О песнях
"Девки и парни садятся особыми кружками, одни поодаль от других, нередко девки внутри кибитки, а женихи снаружи, за решеткой, между тем как полсть подымается и обе стороны перепеваются, отвечая друг другу в очередную четырехстишиями. Импровизаторы, запевало и запевалиха, выказывают при этом всю свою остроту и витийство, а толпа тешится, слушает, хохочет и повторяет те из стихов, которые ей более понравились.
...У киргизов вообще весьма мало общепринятых или постоянных песен: они поют обыкновенно наобум о том, что у них в глазах: постегивая нагайкой по тебенькам седла, покачиваясь взад и вперед, тянет кайсак полчаса сряду плачевным напевом - тау, агач, ссу, урман, тюэ, то есть: гора, дерево, вода, лес, верблюд, доколе ему не взбредет на ум иной предмет или другое слово. Но есть певцы записные, певцы наобум, без которых и пир не живет: они являются всюду, где только режут баранов, сходятся в кучу и пьют кумыз; они также играют и на кобызе, на гудке плотницкой отделки, состоящем из корыта или долбушки, снабженной двумя, тремя из конского волоса струнами; играют и на домбре, небольшой, длинношеей балалайке; а те, которые понаострились на Линии у башкиров, играют и на чибызге, на дудке, сопелке, запасаясь каждый раз при всяком напеве духом на целую песню, за отрывистым концом которой снова переводят дыхание. Они воспевают на пирах того, кто их кормит, поит и дарит. Есть, как я упомянул, кроме этого, обычай, по которому на пирах, и особенно на свадьбах, поминках, молодцы и молодицы состязаются поочередно и нападают друг на друга, как у нас подчас в словесных сшибках в гостиных: это бывает иногда довольно потешно и забавно, хотя и длится долгонько - всю ночь напролет до белого утра".
О баксы
"Вся проделка баксы состоит в том, что он садится посреди кибитки наземь, засучивает рукава и начинает медленно и спокойно петь, подыгрывая на кобзе и покачиваясь с боку на бок. Мало-помалу он входит в восторг, ревет громче и бестолковее, толстые и короткие струны и смычок дико вторят его неистовому напеву, наконец, вышед из себя, вскочив, кривляясь и ломаясь ужасным образом, он объявляет, что бес в него влез: тогда вопрошают его об чем нужно, и он, кусая себя зубами, между тем как присутствующие вскакивают и кричат: "Миным-кумм!" - "Моя рука!", чтобы он сам себя не изувечил, царапаясь ногтями, заколачивая довольно грубым обманом нож или топор в брюхо, и прочая, оканчивает представление тем же, как и начал, - провожает черта на кобзе, а выпроводив его, опять делается человеком"...
Андрей Михайлов - писатель, автор серии книг "Как мы жили в СССР".
ПОДЕЛИТЬСЯ СВОИМ МНЕНИЕМ И ОБСУДИТЬ СТАТЬЮ ВЫ МОЖЕТЕ НА НАШЕМ КАНАЛЕ В TELEGRAM!
