Почему у нас не получается быть хотя бы отдаленно похожими на них?
…Я помню, как бабушка и дедушка впервые пошли в кино. Это было начало семидесятых. В сельский клуб привезли «Кыз Жибек». Едва научившись грамоте, мы со старшей сестрой вечерами по очереди, вслух, читали для аты и апы казахский эпос - тяжеленные огизовские тома, которые и поныне хранятся в мамином шкафу. Читали, не понимая и половины слов. Но громко, складно и быстро. Последнее дедушке и бабушке не нравилось. Они останавливали, просили перечитать, вслушивались, кивали - впитывали каждое слово. Я воспринимала эпос как фантастическую сказку – ничего подобного в нашей советской жизни на севере Казахстана не было. В кино я пошла вместе с ними. Над сценой висел транспарант «Наша цель – коммунизм!». Буква «Л» была написана как буква «П», и я с ходу прочла: «Наша цепь – коммунизм! ». Отец засмеялся, поправил меня. Все транспаранты, лозунги, как и афиши, писал в клубе киномеханик Валера. Я заволновалась: ведь и остальные могут прочитать, как я! Надо сказать ему! Отец пообещал и как-то странно хмыкнул - ему было почему-то весело. Бабушка и дедушка ничего не поняли. Торжественные, нарядно одетые, они ждали начала сеанса. Потом два часа подряд сопереживали каждому движению и слову героев. Я была потрясена не меньше, если не больше их: впервые на экране видела жизнь казахов во всей красе. Бабушка вышла в слезах, заново переживала сюжет, горестно восклицала. Дедушка молчал всю дорогу, оба вздыхали, качали головами. Дома, наконец, я решилась задать вопрос, который не давал мне покоя всё то время, пока шло кино.
- Ата, скажи, а это – правда?! Вы все так раньше жили в степи?
Ата кивнул:
- Правда.
Я с восторгом и изумлением завопила:
- Все казахи так жили?! Это же так здорово и так красиво! И ты помнишь эту жизнь?
Дед улыбнулся:
- Конечно! Мы так жили.
Отец, присутствовавший при этом, вполголоса заметил:
- Конечно, именно так вы жили… Особенно в лесах Себкарая…
Ата упрямо ответил:
- Мы так жили!
Отец усмехнулся:
- Ну да. Ты еще про конпеске расскажи.
Лицо Кiшi ата мгновенно потускнело.
Отцовскую ядовитую интонацию я уловила сразу. «Себкарай» и «конпеске» для меня были загадочными словами. Потом узнала: Сиб. край и конфискация. Дед в конце двадцатых скрывался в лесах Сибирского края - чудом избежал конфискации: его и брата предупредили накануне. Ночью две семьи (его и брата) на лодке через Иртыш перевез знакомый казак: тоже рисковал. Отец рассказывал: апа никак не хотела расставаться с добром, пыталась взять с собой хотя бы еще сундук. Ее с трудом оторвали от узлов, за которые она цеплялась. Стала рыдать во весь голос, умоляя взять скарб. Дед тогда жестоко избил ее на глазах сыновей. Оставили всё, спасая себя и детей. Два или три года жили в лесах Сибирского края. Потом вернулись. Жили в землянке, мазанке, потом построили в городе дом. Все начали с нуля. Ни на что не жаловались. Радовались, что живы. Когда сын, закончив КазГУ, решил стать директором сельской школы, страшно удивились, дед давно считал: будущее за городом. Но пришлось ехать следом. Через несколько лет они продали дом в городе и окончательно поселились в селе: сын обосновался там надолго. Потом появились мы, внуки. У нас сразу было два деда. И оба - со стороны отца. Улкен ата и Кiшi ата. Два родных брата. Кабдрахман и Билял. У Кабдрахмана было два сына. У Биляла три.Все трое умерли в детстве. Два брата с двумя женами жили всю жизнь по соседству и вместе воспитывали моего отца и моего дядю. Маминого отца арестовали в 37-м. Через полгода она лишилась матери. Когда вышла замуж, сразу обрела большую семью.
Два дедушки и две бабушки в нас, шестерых своих внуках, не чаяли души. Мы стали самой большой радостью для них. Это я знаю совершенно точно. Они ни в чем нам не отказывали. Ничего не навязывали, всё по дому и по хозяйству делали сами. Особенно бабушки. Потом я выяснила: обе бабушки - Бану и Бижамал - были не родные, родные умерли юными. Но именно Бану и Бижамал стали самыми родными и любимыми – и обе, к сожалению, тоже рано ушли из жизни. Бижамал была в трудармии - Билял спас, женившись на ней. Бану стала третьей женой Кабдрахмана и моей личной бабушкой. Они не читали нам назидания, сама их жизнь была прямым назиданием: просто жили и вели себя, как должно. И это действовало сильнее всего. Дети вообще улавливают все и сразу.
Помню, как однажды соседка, объясняя свой неблаговидный поступок, сказала деду: я многодетная вдова, мне можно, люди должны понять и простить, и вообще они не узнают даже, подумаешь, скажу,что не делала этого вовсе... Дед сказал: людей, наверное, можно, обмануть. Но Ему-то как объяснишь? Все же там будем. Соседка махнула рукой: там и посмотрим. Главное, ты не говори никому. Дед укоризненно покачал головой. После ухода соседки я ошарашенно спросила, а кто - Он? Ее умерший муж?! Ата ответил: Алла. Для него тот свет и этот существовали непреложно, как день и ночь. Улкен ата закончил в свое время медресе, дружил с Шахманом муллой и вдвоем они нередко обсуждали неведомые мне хадисы. Коран для них был живой книгой. Кiшii ата премудростей таких не знал, но жил, как положено верующему. Оба не были благостными старичками, наоборот, дядя Мухамедкали называл за глаза старшего деда не Каба, а Кобо, все родственники слегка тушевались перед ним. Старший дед был на первой мировой, на вторую его не взяли по возрасту. Младшего тоже не взяли на фронт и старший считал это неслыханным везеньем: шестеро из их рода сгинули без следа на второй мировой... Под кроватью Кiшi ата лежали рулоны ковров. Ковры были настоящие, красивые, купленные самим дедом. Потом исчезли. Постепенно. Один за другим. Спросила у мамы. Кiшi ата их по очереди отнес в мечеть. Вернее,отвез. Это сейчас мечети всюду, а тогда была одна и то только в городе – за 50 километров. Последний туркменский ковер отнес, когда млаший внук Акан ушел в армию.Это была его садака.
В классе, кажется, седьмом, я спросила у Кiшi ата: а ты всегда верил в Аллаха? Он кивнул.
- И никогда не курил, не пил?
Он засмеялся:
- Курить не курил, хотя пробовал. Не понравилось. А пиво пил. «Бархатное» называлось. Соседи в городе еще брагу варили - брали у них. Но когда Казтай родилась (старшая моя сестра), перестал. Неудобно же. Тогда же встал на намаз. Возраст пришел.
Рядом с домом Улкен ата стояла мазанка Темешбая и Жанкабай. Жанкабай была невероятная чистюля: глиняный пол в их домишке 
казался стерильным, она его перемазывала ежедневно. Муж – тихий, молчаливый и застенчивый человек. Она же постоянно покрикивала на местную детвору. Мы - Казтай, я и Ораз - были исключением: их сыновья катали нас на велосипеде, мы вечно играли в их дворе. Нам разрешалось всё. Уже студенткой узнала: Темешбай на войне попал в плен, отсидел в лагере, там же познакомился с будущей женой - ее посадили за то, что утаила килограмм зерна: спрятала для своей голодающей семьи. Улкен ата помогал им как мог. Рассвирепел, когда один из односельчан прнебрежительно высказался о наших соседях – буквально вытолкал взашей со двора. Орал вслед и долго еще бурчал себе под нос ругательства. Я потом спросила: они нам родственники? Он ответил: нет. Жанкабай тате на следующий день, когда я играла во дворе, позвала меня на чай с горячими баурсаками. Была непривычно тихой и смотрела на меня с умилением. Улкен ата с апой она пригласить не решилась.
До революции Улкен ата был бием: вместе с с другим своим сородичем Айкеном разрешал тяжбы соплеменников. Когда аксакалы в селе предложили стать муллой, наотрез отказался. Объяснил: я человек с характером, если что, ведь и побить могу. Подерусь еще... Разъяснить что-то, научить читать Коран – пожалуйста. А муллой - нет, не настолько благочестив.
Оба обладали недюжинной силой. Расказывали, что Кiшi ата когда-то положил на лопатки самого Кажмукана. Я этому верю: дед был ростом под два метра и как-то на моих глазах, зыркнув на Огызбая, не справившегося со строптивым конем, побежал сам его укрощать: дикий конь пытался укусить его, несколько раз сбрасывал его с себя, но Кiшi ата вскакивал с земли и под причитания апы вновь бежал к нему с арканом. Ему тогда было уже под 70. Я тогда пережила восторг и ужас: схватка была бешеной и яростной. Естественно, Кiшi ата победил.
Про Советскую власть они молчали. Жили параллельно ей. Когда я спрашивала деда: вы были богатыми людьми до революции, пугался и с жаром говорил: больше 400 лошадей у нас не было. Если тебя кто-то будет спрашивать, запомни: не больше 400 голов! Потом я докопалась, откуда у него приверженность этой цифре: при 400 лошадях хозяевам скота грозила только конфискация. Больше - подлежали ссылке, а при отягчающих обстоятельствах – расстрелу.
Святыми они не были. Старший до войны работал учетчиком, младший – кочегаром на пароходе. Улкен ата после смерти моей Бану-апы многократно женился и умер после поездки за очередной своей женой - теткой вздорной и никчемной, но гораздо моложе его… Кiшi –ата за эту страсть к новым женам на брата страшно сердился, но поделать ничего не мог. Сам он после смерти Бижамал-апы так и не женился, жил с нами.
До независимости Казахстана дожил только он - Кiшi ата. Радовался как ребенок: хлопал в ладоши и благодарил Аллаха, что дал такую возможность. Радость его была абсолютно чистая…
Все в округе до сих пор, вспоминая его, говорят: таза, адал адам, байтерек. Это действительно так.
До сих пор пытаюсь понять: как они, несмотря на невзгоды и лишения, жизнь, полную страданий и невосполнимых утрат, сумели сохранить внутреннее благородство, ведь обстоятельства никак не способствовали этому. Могли озлобиться, озвереть, ожесточиться сердцем, но нет же! Как им удалось?! Почему у них был неиссякаемый запас душевной щедрости, а у нас теперь – одна гремящая пустота? Почему, несмотря на ужас бытия, они сумели остаться людьми, а у нас не получается быть хотя бы отдаленно похожими на них? Или они были последними настоящими людьми, и наш нравственный ресурс их жизнью исчерпан? Но ведь мы – их продолжение и что-то должно было сохраниться. Или нет? И что же нам делать? Не знаю. Но нельзя же всё списывать на подлое время. Мы сами на что-то еще годимся? Ведь смотреть «Кыз Жибек» сегодня уже нет никакого резона.
